— Ничего, мамка, — сказал тогда отец. — Смотри, какой у нас помощник растет! Пирогами к старости кормить будет…
Отец как-то ласково и значительно посмотрел на своего сына. Может, он сказал про пироги так. А может, в самом деле верил, что Серёжка одумается и станет когда-нибудь человеком.
В принципе Серёжка тоже хотел быть человеком. Но у него ничего не получалось и всё шло шиворот-навыворот.
Серёжка подошёл к своему дому. Во дворе уже никого не было. У подъезда горела жёлтым светом электрическая лампочка. Серёжка постоял немного у подъезда, вздохнул и пошёл вверх по лестнице…
Серёжка завтракал с матерью. Она сидела с одной стороны стола, а Серёжка — с другой. Серёжка не подымал головы. Ему видны только мамины руки. Они тонкие, худые, с голубой жилочкой возле запястья. Эти руки много сделали для Серёжки. Нянчили, когда он был маленьким, вытаскивали из пяток занозы, стирали штаны и рубашки, прикладывали к голове мокрые тряпки. Серёжка сильно болел. Если бы не мама, он бы не осилил злую горячую болезнь. Мама и её руки сделали для Серёжки всё…
Мать устроилась в библиотеку. Теперь у нее работы в два раза больше. Никогда Серёжка не жалел ее по-настоящему, не брал на себя её заботы. Даже мусорное ведро Серёжка выносил с боем. У него всегда находились отговорки и уважительные причины. Лучше самой сделать что надо, не просить этого лодыря и растяпу, не расстраивать и не унижать себя. Серёжка всё это понимал. Но как-то не перевоспитывался и не исправлялся.
Сейчас был подходящий случай сказать всё это маме, дать последнее честное-пречестное. В конце концов, он не преступник, и в груди у него бьётся настоящее сердце. Серёжка размышлял, как всё это получше изложить маме, покончить раз и навсегда с тёмным прошлым, стать образцовым ребёнком. Таким, как Изя Кацнельсон или Галя Гузеева.
Он смотрел на руки матери и подбирал про себя подходящие слова. Душа его была залита теплом, нежностью, всем тем, чему люди не нашли и, видимо, не скоро найдут точного и ёмкого названия…
Серёжка ничего не успел сказать. Мать вдруг поднялась, подошла к нему и прижала его к фартуку. На голову Серёжки, там, где был длинный шрамик от камня, упала тёплая капля. Одна, потом другая. Она ничего не говорила, мама. Только сильней прижимала голову безрассудного сына тонкой худой рукой.
— Ты меня прости, Серёжа. Я вижу, как тебе… Купим тапочки.
Она порывисто отслонила Серёжку от себя и ушла из комнаты, закрывая лицо руками.
