Лондонские тайны | страница 58

— Хорошо, Женни, — сказала наконец графиня, — довольно!

— Не прикажете ли убрать ваши волосы, миледи?

— Не нужно, Женни.

— Не прикажите ли приколоть хотя бы несколько цветов?

— Нет, нет! Погоди, Женни, подай мне письменный прибор.

— Миледи, вы изволили забыть, что милорд…

Офелия сделала нетерпеливое движение и Женни поспешила исполнить приказание.

— Теперь ты можешь удалиться! — сказала графиня.

Женни вышла, исподлобья и с удивлением глядя на свою госпожу.

— Это необходимо… — едва слышным голосом говорила графиня, дрожащей рукою опуская перо в чернильницу. — Он сам сказал, что если бы он не достиг цели… — Она остановилась и положила перо.

— Боже мой! Что мне делать! Я не знаю, следует ли…

Она закрыла лицо руками. Пробыв в таком положении с минуту, она схватила перо и с лихорадочной поспешностью начала писать.

— Франк даст мне честное слово, честное слово джентльмена! — продолжала она. — У меня более нету сил оставаться в таком положении: надежда, которую он подал мне своими словами, сводит меня с ума.

Сложив письмо и надписав: «Сэру Франку Персевалю», — она положила его на туалет и вернулась в будуар.

— Там, на туалетном столе я оставила письмо. Отдай его тотчас же на почту, — сказала она попавшейся навстречу горничной.

Через несколько часов, когда Рио-Санто вышел из коляски у театрального подъезда и подал руку графине, к нему подошел человек, всунул в его руку бумажку и скрылся в толпе. Подымаясь за графиней по лестнице, Рио-Санто взглянул на бумажку и прочел: «N 3, с левой стороны. Княгиня де Лонгвиль».

«Какой счастливый случай!» — сказал про себя Рио-Санто.

Немного в стороне от королевского Ковент-Гарденского театра находился узенький переулок Бефорлэнский.

В этом мрачном переулке пред открытием театра бродили толпы оборванных грязных мошенников. Переговариваясь друг с другом, бродяги заходили часто в таверну самой жалкой наружности. Над дверями ее еще держался, на заржавленном железном пруте, обломок вывески.

В первой комнате, стены которой были покрыты паутиной и грязью, находился буфет, содержавший около дюжины стаканов; самые лучшие из них имели только немножко поотбитые края. В общую комнату никто не входил, потому что она была засыпана обвалившейся с потолка штукатуркой. Чистая комната была уставлена грязными столами и стульями.

Эту таверну знали под названием «Трубки и Кружки».

За полчаса до открытия театра две весьма замечательные пары вошли в чистую комнату. Первую пару составляли девушка лет тринадцати и дюжий мужчина лет под сорок, который вел свою спутницу под руку. Молодая девушка представляла собою тип тех развратных несовершеннолетних существ, которые составляют самую отвратительную язву Лондона. Худощавость ее доходила до крайности, а бледность лица худо скрывалась под слишком грубыми румянами. Глубоко впалые глаза были окаймлены синевато-бурой полосой и смотрели без всякой стыдливости. Когда она начинала говорить, рот ее искривлялся и из груди слышался глухой хрип. — Звали ее чахоточной Лу.