— Обыскать нужно и вести на заставу, — сказал Ковригин.
Это был тот самый Ковригин, у которого разболелись зубы и распухла щека. Зубанов только сейчас вспомнил об этом, мельком взглянул на него. Сержант повесил автомат на шею и шагнул вперед:
— Разрешите мне, товарищ лейтенант? — И добавил: — Может, у него оружие есть или еще что? Всякое бывает.
— Но вы же заразитесь?!
— A-а, не так страшен черт! — махнул рукой Ковригин. — Надо же кому-то...
Он сказал это так просто, что у Зубанова что-то дрогнуло в сердце. А может быть, Ковригин считает, что он, лейтенант Зубанов, побоится это сделать сам? Считает его трусом?
— Разрешите? — повторил сержант.
Зубанов Медлил. Если он разрешит, то не простит себе этого никогда. Он — командир, этим сказано все.
— Обыск произведу я, — сказал Зубанов как можно спокойнее.
Ковригин изумленно взглянул на него, поколебался с минуту и взял автомат на изготовку.
Все дальнейшее происходило для Зубанова будто во сне. Он жестами показал неизвестному, как нужно поднять руки и повернуться кругом. Подошел к нему сзади и ощупал его карманы. Оружия не было. Единственно, на что не осмелился он, это свести руки прокаженного за спиной и связать их. На это у него не хватило решимости. И без того, оглаживая карманы, он чувствовал себя так, будто дотрагивается до расплавленного металла. Ему хотелось зажмурить глаза, но он только задержал дыхание. Потом, отойдя на несколько шагов и отдышавшись, он приказал солдатам конвоировать одержанного, а сам пошел позади, с ужасом рассматривая свои ладони. Ему следовало бы вытереть капли холодного пота со лба, но он страшился прикоснуться руками к лицу и нес их перед собой на весу, как чужие.
Так все пятеро вошли в село и направились к заставе. Деревянные дома с их террасами, открытыми окнами и высокими фундаментами стояли то выше, то ниже дороги, и были видны то их стены, то чешуйчатые черепичные крыши. Развесистые чинары, густые заросли маслин и яблонь — все сливалось в причудливое царство теней и зелени. Удивительно живописен был вид этого маленького грузинского селения, но у Зубанова было такое ощущение, что все это он видит последний раз.
Жители села, попадавшиеся на пути, останавливались, пораженные невиданным зрелищем. Брезгливость, жалость, сострадание выражались на лицах и в глазах людей, и они молчали. Так бывает, когда хоронят покойника. Лишь кое-кто, не вытерпев, бросал короткие фразы, которых Зубанов не мог понять — он знал по-грузински только два слова: «кацо» и «генацвале».
