Вечером король должен был отправиться к жене, отдыхавшей после многочисленных аудиенций.
Надо было решить множество дел. Кроме устной инструкции, Ян Казимир получал иногда целый список вакансий, которые должен был раздать так, а не иначе.
Почти не проходило дня, чтоб не получалось известия о смерти какого-нибудь епископа, каштеляна, воеводы, а одновременно с нею к королеве являлись с приношениями по меньшей мере трое искателей.
Мария Людвика не делала тайны из того, что ей обещали. И в этот раз у ней были поручения для короля. Два епископства пустовали, имелось несколько нерозданных воеводств.
Покончив с этими инструкциями, встречавшими иногда робкую оппозицию, королева завела речь о Радзивиллах, о Любомирских, а от них перешла к Казановской.
— Боюсь, — заметила она, — что подканцлер, который так много ожидал от женитьбы, обманется в своих ожиданиях… Казановская своевольна, хочет все забрать в свои руки.
— Да ведь все и принадлежит ей, — с живостью возразил король.
— О, ты всегда ее защищаешь, — перебила Мария Людвика, — зачем же она выходила за него?
Король благоразумно смолчал.
— Боюсь, — продолжала королева, — чтобы между супругами не дошло до ссоры. Ты бы мог как давний опекун Эльзуни сказать ей, что муж имеет несомненные права.
— Но я не хочу вмешиваться в эти дела, — сердито воскликнул король, — ты же, со своей стороны, могла посоветовать Радзеевскому, чтобы он получше обращался с женой, которой обязан всем!
— Почем же ты знаешь, что он дурно обращается с нею? — спросила Мария Людвика.
— Я… я ничего не знаю, — отвечал король, вставая, — но слышу от тебя же…
Сказав это, он пожелал ей покойной ночи и поцеловал руку, и Мария Людвика осталась в уверенности, что король знает больше, чем говорит.
Слухи о войне, а еще более приезд Ксенсского, который, вылечившись от ран во Львове, заехал по дороге в Варшаву и пригласил к себе родственника, вырвали Стржембоша из придворного безделья и праздности, которые в конце концов могли бы сделать его никуда не годным.
Дызма и сам уже начинал подумывать о том, что комнатная служба, хотя бы у короля, ни к чему доброму не приведет, когда слуга Сташека Ксенсского прибежал из гостиницы на Длинной улице и сообщил ему, что дядя просит его прийти.
Ксенсский принадлежал в числу тех популярных, пользовавшихся известностью в войсках лиц, о которых и гетманы знали, что их голос имеет вес в полках, и что весь лагерь пересказывает и повторяет их слова.
