— Я чувствую, товарищ Гребенюк, — сказал Лучина, — что вами, помимо всего прочего, руководят какие-то личные мотивы. Может быть, лучше нам их не касаться. Вы можете быть свободны, а бюро примет соответствующее решение.
Гребенюк молча поднялся и с мрачным недоверием оглядел всех.
— Вы, главное, ее-то поменьше слушайте, — указал он на Сашу, но уже без прежней уверенности. — Она вам наскажет семь бочек арестантов. Я с ей действительно имел… Но я в тот момент недоучел положение. А как узнал ее автобиографию, я все это дело разом пресек. Можете у соседей справиться.
— Горком комсомола не занимается сплетнями, — холодно сказал Лучина.
Гребенюк тронулся к двери, но там его догнал голос Яши Липкина, который спросил запальчиво-возмущенно:
— Товарищи, что же это такое?.. Ей же всего семнадцать лет… Она же несовершеннолетняя. Какой же муж? По закону это — преступление, его за это надо судить…
Гребенюк резко скрипнул сапогами у порога.
— Скажите, юрист какой нашелся! Это еще доказать сначала потребуется, что я у ей первый…
— Я прошу вас уйти! — повысил голос Лучина.
И когда за Гребенюком закрылась дверь, сел, внешне спокойный.
С минуту стояла сухая тишина, и все не глядели друг на друга.
— Так что же все-таки получается?.. — первым спросил Ваня Козодоев.
— То, что видишь. — Лучина собрал со стола бумажки, и если бы кто пригляделся к его рукам, то заметил бы, что пальцы слегка подрагивают. — Меньше нам нужно прислушиваться ко всяким… выступлениям и больше самим думать. Ты что же, не согласен со мной, Иван?
— Я не понимаю, при чем… — пожал плечами Ваня. — Конечно, этот тип — порядочная… Но суть дела ведь не в нем.
— Короче говоря, ты все еще против приема Покровской? — напрямик спросил Лучина.
— Против, — угрюмо, но в тоже время волнуясь, бросил Ваня.
— Ты, Яша?
— Понимаете, — ероша черную голову, начал Яша Липкин. — Я все никак не могу собраться с мыслями… По-моему, ее необходимо принять. Видите ли, после того, как этот дядя был здесь, мы просто обязаны это сделать.
— Понятно! — бодро сказал Лучина. — Вы, девушки, как?
— Я воздержусь, — очень тихо сказала одна, застенчивая и как будто даже ласковая. — Я, конечно, все понимаю…
— Ни черта ты не понимаешь! — почти крикнула ее соседка, совсем взрослая, с твердыми чертами лица. — Боишься. Неприятности не хочешь. А ты погляди, — она указала на Сашу крупной, рабочей рукой, — ей приятно? Может, правда, думаешь, что ножик тебе сунет?..
Она встала и отвернулась к темному окошку. Может быть, вспомнила о какой-то своей, женской, человеческой обиде и сказала глухо, наверное, о Гребенюке:
