История зарубежной журналистики, 1945-2008 | страница 59
, но меня нисколько не удивила и уж тем более не впечатлила его женитьба на собственной родственнице, которая была младше меня; на подобного рода поступки отваживался сумасшедший люд из Луизианы. И меня очень рассмешило, когда я впервые увидел Фэтса Домино[20] по телевизору — на нем было что-то вроде высоких белоснежных баскетбольных кроссовок с каучуковыми подошвами толщиной в целый дюйм. Элвис же был другим. Как и большинство честных и порядочных молодых людей, я, должно быть, завидовал тому впечатлению, который он производил на девушек. И возможно, у меня появился даже такой отличительный знак; тем я и выделялся из толпы, что игнорировал эту его слепо всеми принимаемую популярность. Однако все было несколько проще. Элвис был настоящим — совсем как те ребята, с которыми я был тогда знаком. Именно этим он меня и пугал.
Много позже, уже после The Beatles, я снова начал размышлять об Элвисе. Уже долгие годы я был убежден, что Чак Берри, как говорится, «истинный народный артист» — он был чернокожим, в конце концов. Я понял, что половина всех моих друзей были рокерами в душе только чтобы напугать людей, которым выгодно было немножко бояться, включая не только взрослых, но и юношей-натуралов. Но Элвис меня не вдохновлял. Он уже десять лет как был погружен в голливудское болото, и, тем не менее, журнал Melody Maker до сих пор присваивал ему титул лучшего вокалиста планеты из года в год. Те немногие из его синглов, ставшие большими хитами, превратились в несокрушимые памятники наивному сентиментализму. Он все еще был звездой в Центральной Америке. Его фильмы приносили деньги, объемы продаж его альбомов были удивительны, даже его синглы, которые не услышал Нью-Йорк, медленно, но верно добирались до 50-го места в национальных рейтингах. И все-таки карьера Пресли клонилась к закату.
Но вдруг я начал его понимать. Всю свою жизнь я слыл фанатом рок-н-ролла, и мне даже стало не хватать Элвиса, который был олицетворением всего лучшего и худшего в рок-н-ролле. Он был тем самым белым южным пареньком, который хотел быть таким, как его чернокожий сосед. Он был юношей в черной кожанке, который стал поэтом, но не каким-нибудь парнем с бакенбардами, который стал копом. Восстание, начатое им, прервалось двумя коротко стриженными годами в армии. Он был воплощением взрывной сексуальности, провозглашавшей холодные и бесстрастные кальвинистские гимны. Он вобрал в свой образ идеального американца весь американский фолк — блюз, кантри и госпел, — а его гений трансформировался в розовый «Кадиллак». Посему, вы должны были признать, что если это и является истинным лицом розового «Кадиллака», то уж розовый «Кадиллак» — это не так плохо, как казалось.