Придерживая правую руку левой, Сергеев направился к двери.
— То, чем я занимаюсь в этих туннелях, — бросил ему вдогонку Йенс, — никого, кроме меня, не касается.
Сергеев резко развернулся, впился глазами в Йенса, потом перевел взгляд на Федорина.
— Это ненадолго, — негромко произнес он.
— Неблагодарный мерзавец, — сказал доктор.
— Он почувствовал себя униженным. Ему захотелось швырнуть мне деньги в лицо. Для него работа в пристойных условиях важнее подачек.
— Йенс, дорогой мой друг, порой мне кажется, что ты до сих пор так и не понял русскую душу. Твой датский разум слишком рационален. Русская душа совсем не такая.
Йенс улыбнулся и поднял кружку.
— Твое здоровье! Выпьем за русскую душу и за русский разум. Пусть они победят врагов прогресса.
— А именно?
— Самодовольство и продажность. Глупость и жадность.
— Ха! — Федорин хлопнул Йенса по спине. — Мне это нравится.
— Вся беда в том, что русские — самые добрые люди на свете. И одновременно самые жестокие. В России не знают, что такое компромисс. Здесь либо все, либо ничего. Взять хотя бы царя. Николая. Он ведь свято верит в то, что послан самим Господом Богом, чтобы править Россией. Он даже убежден, что Господь шлет ему знамения. Он сам говорил мне об этом.
— Прошу, не расстраивай меня.
— Он ищет себе духовного наставника наподобие месье Филиппа Низье или Серафима Саровского. Теперь вот нашелся этот греховодник, Распутин. Царица без ума от него.
— Мне говорили, будто она считает, что болезнь ее сына, цесаревича Алексея, — это Божье проклятие, но они очень хотят сохранить это в тайне.
— Он сильно болен?
Федорин плеснул себе еще коньяку.
— У цесаревича гемофилия. Поэтому они и прячут его в Царском Селе.
Йенс был поражен, но не подал виду.
— Гемофилия?
— Да.
— С такой болезнью ведь долго не живут, верно?
— Чаще всего да.
— Боже, храни Россию.
Федорин залпом выпил коньяк.
— Боже, храни нас всех.
Пожав на прощание руку Йенсу, доктор покинул импровизированный кабинет. Свой коньяк выплеснул на стол и смыл с досок кровь. Что бы ни говорил Федорин, Йенс ощущал родство с русской душой, с пронизывающей ее черной безысходностью. В Россию он приехал восемнадцатилетним юношей. Не желая служить в принадлежавшей его отцу типографии, в СанктПетербурге он занялся изучением инженерного дела и за проведенные здесь девять лет успел всей душой полюбить эту страну. И он не хотел, чтобы Россию погубила жадность.
— Нука, господин Фриис, объясните мне, что вы задумали, — произнес министр Давыдов.
