— Иди-ка спать, — ласково сказал Немой. — Еще страды конца не видно, а силы-то не лошадиные… Хлеб управят, картошки пойдут. Этот год, правда, хотят машину пустить. Мечтают двадцать семь гектаров как за себя кинуть. А все, какая неудача, на мое плечо придет сопли-то распускать… А вы чего ж не пьете? Пейте, до риги доведем.
Хозяйка уложила ребят и легла сама. Ярцев и Немой вышли на крыльцо.
— Звезд-то сколько! — мечтательно сказал Немой, глядя в небо. — Погодка стоит законная. Ляжете или еще посидим?
Подвыпивший Немой, видимо, был расположен к разговору.
— Расскажите-ка мне о жизни, — попросил Ярцев, садясь на ступеньки. — Я ведь за этим и шел сюда. Только откровенно: я не начальство, не репортер газетный…
— А мне чего нечестно-то говорить? — с хмельной непосредственностью спросил Немой. — Я что, боюсь кого? Вы не глядите, что я тут с подойником, с махотками кручусь… Я, между прочим, человек здесь в Малинках не последний. Вот утречком, если хотите, конеферму вам покажу. С сорок четвертого я там; было время, за все один управлялся: жеребят своими руками принимал, молоком отпаивал… С кормами знаете как в те годы было? Сена внатруску, а уж за овес не говори! Бывало, крапивки, лебеды с комбикормом замесишь… Люблю жеребят без памяти! Маленьким себя помню, лошади у нас не было. С десяти лет колхозных пас и вот до сих пор имею приверженность. Кабы, конечно, грамотность… Глядишь, в зоотехники бы мог.
Немой вздохнул и добавил, но уже веселее:
— Зато у меня баба грамотная. Любую бланку, бумажку заполнит.
Ярцев заметил Немому, что жена у него очень славная.
— Ничего, — скромно согласился тот, — обижаться не приходится. Мы с Надькой с детства дружные. Про нас и песню пели:
Кто Надёнку троня.
Заступится Лёня…
А все ж нашла бы она и получше. Я что? Деревенский дурачок был, до шести лет не говорил, только мычал. Через это и сейчас Немым зовут.
— Постой, постой, — как бы самому себе, растерянно сказал Ярцев. — Ведь это же Ленька!
3
Тридцать с лишним лет назад это был большеголовый нескладный, пузатый парнишка. На круглой голове его всегда, даже в жару, был надет какой-то черный чепчик. Большие, не по росту, холстинные штанишки в заплатах чудом держались на одной лямке через плечо. Нос, сожженный солнцем, лупился, а под носом всегда было сыро.
Изба, в которой жил Ленька с матерью и бабушкой, была, пожалуй, самая ветхая и жалкая во всей деревне. Пол в ней был земляной, потолок низкий, черный. Половину избы занимала большая, такая же черная печь. На печи не было постлано ничего, кроме соломы; здесь спали Ленька и его бабушка.
