игра!“ — няня Фрэнсис только спрашивала, были ли эти сто детей девочками или мальчиками…»
Клара была человеком незаурядным, а ее влияние на Агату — выражалось ли оно в невмешательстве или, напротив, во вмешательстве — было почти безграничным. Утонченная маленькая женщина с почти черными глазами умной птицы, она являлась центром эшфилдской вселенной, тем человеком, благодаря которому мир воображения становился и возможен, и безопасен. Вероятно, именно она была главной любовью в жизни Агаты.
Написанный через восемь лет после смерти Клары «Неоконченный портрет» есть реквием по этой любви, гимн безвозвратной утраты. Агата дает себе полную волю в этой книге. «О, мама, мама!..» — восклицает героиня в тоске по матери, которая всего лишь уехала за границу на отдых, но страдание восьмилетней Селии — это и страдание сорокалетней Агаты, по-прежнему тоскующей по ушедшей навсегда Кларе.
«По вечерам, после того как Сьюзен мыла Селию (героиня, чьим прототипом является Агата) в ванне, мама заходила в детскую, чтобы „подоткнуть одеяльце“ на ночь. Селия называла это „маминым подтыканием“ и старалась всю ночь спать в одном положении, чтобы „мамино подтыкание“ сохранилось до утра».
Клара понимала дочь почти без слов — разумеется, по мнению самой Агаты, которая вспоминает ее «испытующий, просвечивающий насквозь, внимательный взгляд». Это подтверждается историей, рассказанной и в «Неоконченном портрете», и в «Автобиографии». Эпизод имел место во Франции в 1896 году, где Агата провела некоторое время с родителями. Гид, желая сделать ей приятное, приколол живую бабочку к ее соломенной шляпе.
«Селия почувствовала себя несчастной. Она ощущала биение крылышек бабочки о свою шляпу. Бабочка ведь была живая — живая! — и насажена на булавку! Селии стало нехорошо. Крупные слезы покатились по ее щекам.
Наконец это заметил отец.
— Что случилось, крошка?
Селия затрясла головой. Рыдания усиливались… Как она могла сказать, что случилось? Это страшно обидело бы гида. Ведь он хотел доставить ей радость. Он поймал бабочку специально для нее и так гордился тем, что придумал приколоть ее девочке на шляпку. Как бы она посмела сказать, что ей это неприятно? А без этого никто ничего не поймет! На ветру крылышки бабочки затрепетали сильнее, чем прежде…
Мама бы поняла. Но маме она тоже не могла объяснить. Все смотрели на нее — ожидали, что она что-нибудь скажет. Чудовищная боль сдавила ей грудь. Она безмолвно бросила горестный взгляд на мать. „Помоги мне, — говорил этот взгляд. — О, помоги же мне“.
