— Это, бабка, сомище такой, а не бревно, — пробормотал удрученный масштабами трагедии, видавший виды Моджахед… Да замолчите вы, бога ради, а не то я сам вас утоплю.
— Йой, мамочки! — опять заголосила, как в лесу, Овечья Баба, тыча палкой перед собой, будто отбиваясь от врага. — И этот душегуб туда же! Вам бы только топить, убивать, топтать… Люди добрые, что с вами творится? Как же вы могли такое добро уничтожить? Что же вы за люди такие, что же вы за ироды?! Как эта плотина не провалится под вами, как земля не расступится?! Что же это вы делаете, будто завтра конец света? Будто не вашим детям здесь жить, эту воду пить… Да вы хуже врага лютого!
Толпа ахнула, охнула, все поняла и с криком: “Топите бабу!” — сплошной грозной стеной двинулась на Овечью Тодосю. И чем теснее односельчане окружали бабу, тем яростней горели их глаза в желании избавиться от голосистого непрошеного обличителя. Напрасно пугал людей смертным грехом бывший парторг, а ныне церковный староста Петр Мытарь — все будто оглохли. Сжимали старуху монолитным стальным кольцом, готовые разорвать. Церковный староста, как и его дед, тоже Петр Мытарь, в двадцатые, понял революционную ситуацию и отступил от принципов христианской морали, убравшись от греха подальше.
Трудно сказать, утопили бы Овечью Бабу односельчане в самое Святое воскресенье или только напугали бы, но тут с оглушительным шумом и карканьем сорвались в небо с прибрежных верб черной тучей вороны и закружили, как тайфун, над Озером, плотиной и людьми. И так страшно, агрессивно и низко, что люди на плотине испугались не на шутку. Оставив бабу, они сбились в кучу, отбиваясь руками от острых вороньих клювов и когтей. Обезумевшие вороны, неожиданно проявившие людям интерес, так же неожиданно и потеряли его. Развернулись, словно кто-то над селом махнул исполинским черным покрывалом, и улетели на пашню.
Овечья Баба тоже пропала, будто ее и не было, то ли вороны забрали, то ли сама полетела с ними к своему лесу. Испуганный и уже малость охладевший народ на плотине не знал, что и думать: то следил за вороньей стаей, то блуждал глазами по озеру, холодея от мысли, что сгоряча затолкал между уснувшей рыбой ненавистную обличительницу.
— А куда баба могла деться? — громче всех спросила Клецова Лида, которая имела в селе больше всех мужиков и еще больше детей. И все устремили взоры на Озеро, рыба в котором, пригревшись на солнце, начинала шевелиться, как живая, а может, то Овечья Баба носилась по дну и никак не могла найти в густой рыбе, будто в толще льда, окошко проруби?
