— Браво, мистер Стоун! — сказал принц. — У вас отличное туше, можете мне поверить: в музыке я толк знаю. Только на днях Крамер, оперный дирижер, сказал, что из всех любителей он вручил бы свою дирижерскую палочку именно мне… Э, да это ж Чарли Фокс, черт возьми!
Он кинулся навстречу человеку весьма странного вида, который только что вошел в комнату, и с необычайной теплотой пожал ему руку. Вновь пришедший был плотен, широкоплеч, одет просто, даже небрежно, держался неуклюже, ходил вперевалочку. Ему шел, должно быть, шестой десяток, лицо его, смуглое, суровое, иссечено было глубокими морщинами — следами долгой или слишком бурной жизни. Мне никогда не доводилось видеть лицо, в котором так тесно сплелась бы добродетель с пороком. Большой, высокий лоб философа, из-под густых нависших бровей глядят проницательные, насмешливые глаза. И тяжелая челюсть сластолюбца, двойной подбородок, упирающийся в галстух. Лоб принадлежал Чарльзу Фоксу — государственному мужу, мыслителю, филантропу, человеку, который руководил либеральной партией и поддерживал ее дух в самое трудное ее двадцатилетие. Челюсть же принадлежала Чарльзу Фоксу, каким он был в частной жизни, — игроку, распутнику, пьянице. Но в самом страшном грехе — лицемерии — его никак нельзя было обвинить. В пороке и в добродетели он был равно откровенен. По странной прихоти природы в одном теле как бы уместились две души, в одной оболочке оказалось заключено и все лучшее, и все самое дурное, что было присуще его веку.
— Я приехал из Чертси, сэр, просто чтобы пожать вам руку и убедиться собственными глазами, что вас не уволокли тори.
— Черт возьми, Чарли! Вы же знаете, что я и в горе и в радости верен своим друзьям! Вигом я был, вигом и останусь.
Судя по выражению лица Фокса, он вовсе не был уверен, что принц так уж тверд в своих принципах.
— Насколько я понимаю, сэр, до вас добрался Питт.
— Добрался, будь он неладен! Меня мутит от одного вида его острого носа, который он вечно сует в мои дела. И он и Эддингтон опять попрекали меня моими долгами. Черт побери, Чарли, Питт держится так, будто глубоко меня презирает.
Улыбка, мелькнувшая на выразительном лице Шеридана, убедила меня, что так оно и есть. Но тут все они углубились в политику, замолкая лишь для того, чтобы выпить сладкого мараскино, которое внес на подносе лакей. Несмотря на прекрасный совет, поданный мне принцем относительно британской конституции, он проклинал сейчас всех подряд: короля, королеву, палату лордов и палату общин.
