Вначале Элеонора говорила спокойно, по крайней мере, старалась говорить, но предмет разговора невольно увлек ее — все более возбужденной, все более взволнованной становилась ее речь, пока, наконец, в полном самозабвении она не бросила двоюродному брату в лицо страстного упрека.
Гельмут не делал никакой попытки перебить ее: молча, с нахмуренным лбом и крепко сжатыми губами слушал он горькие истины, которые впервые говорились ему, избалованному наследнику, но при этом взор его не отрывался от девушки, с высоко поднятой головой и горящими глазами, стоявшей пред ним. Неужели это та самая холодная, ледяная натура, в которой никогда не было заметно ни одного теплого луча? Она раскрылась перед ним сегодня в таком виде, какого он никогда не подозревал в ней.
— Я не знал, что ты тоже способна мечтать; мне ты никогда не признавалась в этом, — промолвил он, наконец, таким тоном, в который хотел вложить насмешку, но в котором явственно прозвучало глубокое разочарование.
Это, казалось, напомнило Элеоноре, как далеко она зашла. Она глубоко вздохнула, стараясь подавить волнение, и с неожиданной горечью промолвила:
— Для тебя это послужило бы только поводом к насмешке, как все другое. Мы никогда не поймем друг друга. От своего мужа я требую больше, чем блеск и богатство, а всего остального ты никогда не дал бы мне!
Молодой барон вздрогнул, сжав кулаки.
— Ты очень откровенна!
— Только правдива, Гельмут! А там, где дело идет о жизни и будущем, необходимо быть правдивым, даже в ущерб вежливости. Я была правдива по отношению к тебе, я не могла иначе.
Казалось, она ждала какого-то возражения, но его не последовало. Гельмут не отвечал; он долго оставался в той же позе, когда давно уже был один. В тишине отчетливо слышалось гудение моря, с глухим шумом разбивавшегося о прибрежные скалы. Старые родные голоса моря звучали то грозно, то ласково.
Граф Оденсборг между тем имел продолжительный разговор с управляющим; он выслушивал отчеты, отдавал распоряжения и приказания, словно был хозяином майората. Сам Гельмут нисколько не заботился о таких скучных и неприятных вещах и не проявлял ни малейшего желания познакомиться ближе с положением дел в своих имениях.
Выйдя из своей комнаты, граф встретился на лестнице с баронессой Мансфельд, бывшей хозяйкой замка, возвращавшейся из парка, где она гуляла, несмотря на бурную погоду. Семидесятилетняя старушка отличалась когда-то замечательной красотой — это видно было еще и теперь; ее внучка Элеонора поразительно походила на нее. Теперь под черным креповым вдовьим чепчиком сверкавшие серебром волосы и лицо выдавали годы баронессы, но ее стан еще не согнулся, а светлые, ясные глаза выражали несокрушимую свежесть души и тела.
