завтра уже passé.
[2]Мария сунула в тостер два ломтика хлеба, отошла к окну и стала смотреть, как сын выводит из гаража свой мопед. Снова ей бросились в глаза его длинные руки, и она почему-то подумала, что в ласках им, наверно, свойственна некоторая неловкость. В этом отношении Падди ему весьма под стать. Падди — маленькая, крепкая, самоуверенная, общительная, и по всем предметам одна из лучших, в первую очередь по математике. Ее мешковатые свитеры скрывали небрежную чувственность, и, когда она, стуча деревянными сабо, вместе с приятелями сына входила в дом, Мария всякий раз невольно прятала улыбку. Сабо! Прямо как в пору чумных эпидемий, когда зараженные должны были трещоткой предупреждать о своем приближении, чтобы здоровые успели уйти подальше. Ворота гаража с лязгом захлопнулись, мальчик нажал педаль стартера и покатил прочь, только полы плаща флагом реяли за спиной.
— Луиза, — сказала Мария, — в девять позвонит посыльный с цветами. С букетом из сорока роз. Помнишь, чтó это означает?
— Да.
— В самом деле?
Луиза кивнула, с лукавой смешинкой в глазах.
— Надо же! Ты вспомнила о моем дне рождения?
Мария прикусила губу.
— Боюсь, я совершила ошибку, — тихо призналась она, — маленькую, но все-таки. Напрасно завела разговор о приглашении на футбол. Господи, ну почему Макс, как назло, лоббирует этих инструкторов! Тут я прекрасно понимаю сына, вся эта функционерская мишпоха не вызывает у меня симпатии.
Хромированный тостер с громким щелчком выплюнул подрумяненные ломтики. Она собрала на поднос все, что нужно для завтрака, но, прежде чем выйти на террасу, приготовилась встретить посыльного. Наполнила водой хрустальную вазу, поставила ее в гостиной на толстое стекло стола. Рядом расстелила газету и положила набор инструментов, словно предстояла хирургическая операция. На церкви Святого Освальда пробило восемь, и Мария вмиг замерла в том состоянии, которое называла мое межвременье. Не шевелясь, ждала, когда часы в гостиной тоже отмерят полный час, но ожидание затягивалось, затягивалось, затягивалось, потому что стенные часы неизменно чуть отставали, и таким образом, хотя те и другие часы отсчитывали одно и то же время, возникал крохотный кусочек настоящего, межвременье. Затем раздавался хрип, дребезжание, и — бом! бом! бом! — в доме Кацев тоже сравнялось восемь утра. В гимназии началась контрольная по математике, а ее сын еще ехал на мопеде вдоль берега озера.
* * *
Господи Боже мой, как же давно она его родила! Он был исполнением всех ее желаний, величайшим счастьем ее жизни, и тем не менее, и что ни говори: она не любила вспоминать о том времени. Карьера Майера тогда находилась в застое. В национальный парламент он вступил полный огромных амбиций, однако вскоре обнаружил, что ему не дают их осуществить. Его прозвали Майером Третьим — да-да, именно так, Майер Третий! — и отправили в задние ряды, на задворки сослали. И винил он конечно же не себя, а ее. Ему-де одиноко в столице без жены и ребенка, а это якобы мешает ему произносить пламенные речи и пробиться в число лидеров фракции. Либо ты переезжаешь ко мне, требовал Макс, либо мы расходимся. Мария отказалась. Пришлось, другого выхода не было. Она родилась здесь и выросла, здесь жила ее история, и видит Бог, сколько труда положили Кацы, чтобы пустить корни на этой земле, что изначально являла собой малярийное болото. При всем уважении к майеровской карьере у Марии никогда бы не хватило духу продать свое наследство и отправить Луизу в богадельню.
