— Ну? — повторил наконец он, отсмеявшись, — Что за мировая скорбь? Что за черная меланхолия? На вашем мосте, Рогачев, я бы задрал нос выше телеграфного столпа! Вы — победитель!..
— Но... — заикнулся ошарашенный Дима.
— Вздор! Все вздор! А вы как хотите — чтобы вам в ответ Сизионов сорвал с головы лавровый венок и посыпал макушку пеплом? Вы совет его приняли?
— Это про статью?..— переспросил Дима.
— Какой смысл?— сказал я.
— О! — Сосновский иронически вскинул брови. Он хотел еще что-то добавить, но, видимо, передумал.— Куда вы направились? По домам? Спать?
— А что же еще?..— хмуро сказал Сергей.
— Какая романтичная мысль — в такую ночь накрыться одеялом и задать храпака! — Сосновский рассмеялся.— А что, если мы сейчас отправимся ко мне и выпьем по чашечке крепкого кофе?..
Нам открыла молодая женщина — жена Сосновского. Казалось, ее не только не смутил, а даже обрадовал наш поздний приход. Диме она протянула руку как старому знакомому.
— Ты знаешь, сегодня, он публично высек самого Сизионова! И где?.. На банкете!..
— Какая жалость!— огорчилась она.— А я не пошла, боясь даром потерять вечер!— Ее карие глаза смеялись.
Мы прошли в небольшую комнату. Две ее стены до самого потолка занимали стеллажи с книгами. Что-то баррикадное было в них — в этих грубо и наскоро сколоченных полках из иекрашеных досок и в том воинственно напряженном беспорядке, с которым громоздились по ним книги, где стоя, где лежа плашмя, где подпирая и поддерживая друг друга.
Кроме книг да потертого письменного стола здесь, сущности, ничего и не было — только бюстик Пушкина в простенке между окнами, на полочке, и пара офортов под стеклом.
Казалось, тут жили только искусством, ценили только его, с беспечным и почти нарочитым презрением относясь к заботам об уюте и удобствах. Однако Сосновский сам отправился готовить кофе, сказав, что никому не доверяет в этой многосложной операции, и пробыл на кухне довольно долго,— оттуда по квартире разносился горьковатый, щекочущий запах зерен, поджаренных на сковородке.
Наталья же Сергеевна — так звали его жену — заставила Диму изложить во всех подробностях происшествие на банкете и, слушая, еще больше оживилась и порозовела от смеха.
В неожиданных и резких суждениях, которые она невзначай роняла, ощущалась категоричность ее мужа. Но и помимо этого было в них обоих — как заметил я позже — нечто общее, какая-то завидная легкость, свобода, неотягощенность теми вопросами, которые бунтовали во мне. Эти люди словно уже что-то знали, что-то решили — то, чего я еще не знал и не мог решить.
