В ряде текстов эта презумпция артикулируется вполне отчетливо:
«Похороните меня вместе с ней. Может, я мертвый смогу признаться ей в любви. Я встречу ее там и полюблю ее» («Интервью»);
«Я не могу жить без Оли, и лучше будет, если мы снова будем вместе. Прощай, дорогая мамочка» («Рассказ о дружбе»); «...Он решил покончить с собой, так же, как Лилька с Виктором, уйти с ними в другой мир, но не мешать им там любить друг друга» («Третий лишний») и др.
Впрочем, единственной артикулируемой и, стало быть, определяющей чертой «иного мира» является его функция воссоединения любящих, разлученных «на земле».
Сюжеты многих девичьих рукописных рассказов разворачиваются таким образом, что их персонажи идут на гибель ради любви и вызывают у читательниц слезы (переживание контакта с «царством высших и вечных ценностей») [Борисов 1990b: 181–186].
По сообщению ряда студенток, чтение рукописных рассказов о любви вызывает слезы, и, чтобы добиться такого эффекта, некоторые девочки подчас прибегают к чтению этих рассказов:
Писали, читали рассказы о любви: „Любовь Тани и Эдика“, „Два лебедя“ и др. <...> Этими рассказами лет в 13–14 я очень увлекалась, да и не только я, но и мои сверстницы. Мы их переписывали, собирались вместе, читали, плакали... При обсуждении любовных рассказов мы (девчонки) плакали.
Чтобы довести себя до слез, мы <...> читали тетрадку, в которой у Татьяны были записаны несколько рассказов о трагической любви. Действовало безотказно!
(Из сообщений студенток Шадринского пединститута.)
Тема плачево-катартической («культурно-психологической») нагруженности рассказов в трансформированном виде может быть рассмотрена в форме вопроса о наличии в рассказах инициационных структур.
Так, Ю. Шинкаренко увидел в девичьих рассказах опредмеченные механизмы «самоинициации». «Фабула большинства рассказов, — пишет он, — кочующих из одного домашнего альбома в другой и записанных С. Борисовым, однотипна: молодые люди переживают несчастную любовь, испытывают себя на прочность чувств, иногда кто-то из них (или оба) погибает <...> Анонимные авторы (а вслед за ними многочисленные читатели-„переписчики“) проигрывают в своем сердце тему „испытаний“ и „временной смерти“ <...> И авторы, и читатели в какой-то мере отождествляют себя с героями рассказов, вместе страдают, временно уходят вслед за ними в потусторонний мир, а в реальность уже возвращаются с новым опытом, по крайней мере — с желанием не повторять трагических ошибок в любви». По мнению Ю. Шинкаренко, девочки не случайно являются создателями «такой опосредованной формы инициации, как рукописный рассказ», ведь именно они должны «научиться любить, чтобы создать семейный очаг» [Шинкаренко 1995: 84].
