Аннушка отошла в поле и сразу же позвала:
— Федор Григорьич! Идите-ка сюда, земляники-то сколько-о!..
Федор подошел и присел рядом на корточки. Аннушка набрала горсть земляники.
— Откройте рот…
— Открыл… А глаза закрыл.
Аннушка прижала ладонь к его губам, и рот Федора наполнился сладкими пахучими ягодами. Но прежде он уловил нежный запах жасмина от ладони Аннушки. И как-то так уж случилось, что против своей воли ладони Федора прижали эту маленькую ладошку Аннушки к губам, и он поцеловал ее. Аннушка испуганно отдернула руку, встала и пошла к дороге. Федор смутился и не знал, что делать. И надо ж такому случиться…
— Аннушка! — догнал ее Федор. — Ты прости меня, сестренка. Я ведь не хотел обидеть.
Аннушка повернулась к Федору, посмотрела в глаза долгим взглядом больших карих глаз, которые начали полниться слезами.
— Ну, что ты, братец… — Она повернулась и пошла к Яузе.
Федор хотел догнать ее, объяснить… А что объяснять-то? Этого Федор и сам не знал.
Отпустил Федор Якова с Аннушкой в Зарядье, а сам пошел пешком размяться. Пройдя мимо Спасского моста, который соединял Спасские ворота с Красной площадью, вышел на площадь Васильевскую.
У подножия храма Василия Блаженного нищие, побирушки, странники, калеки да юродивые выставляли напоказ гниющие язвы, слезящиеся глаза и бельмы, обрубки языков, пели и жалобились на разные голоса. И среди этой многоголосицы отличил Федор чистый переливчатый гусельный звон и услышал такой знакомый голос, что даже глаза закрыл — не показалось ли? Он бросился к северной стороне храма, пробрался сквозь толпу зевак и ахнул — Жегала! Сидел слепой бурлак прямо на брусчатке, подогнув под себя по-татарски ноги и пристроив на коленях гусли. А рядом стоял мальчик-поводырь в новеньких лапоточках, льняных штанах и льняной же домотканой рубахе, подпоясанной черным шелковым шнурком.
Сразу же приметил Федор, что Жегала подобрел лицом и сидел в своей шелковой малиновой косоворотке прямо и степенно.
Что повыше было города Царицына,
Что пониже было города Саратова, —
привычно вывел Жегала, и мальчик высоким тонким голоском подхватил:
Протекала, пролегала мать Камышинка-река.
За собой она вела круты красны берега…
Звенели-переливались под быстрыми пальцами Жегалы серебряные струны, и молча слушала толпа слова старой песни. И когда Жегала умолк, побросали обыватели поводырю в картуз, кто сколько мог, и разошлись.
Жегала завернул свои гусельки в чистую холстину, положил жилистую руку на плечо поводырю.
