— Венчается на царствие государыня императрица…
— Венчается на царствие…
— Венчается!..
Вновь торжественно загудели колокола, и новая волна прокатилась по толпе:
— Изволила прошествовать от Успенского к Архангельскому собору…
— К гробам своих предков…
— …предков…
И словно под этими волнами, колыхалась и сама толпа.
Государыня-матушка, видно, со своим двором уж и за хлеб-соль принялась, а народ все не расходился: ждали, истомившись, чуда — явления венценосной!
С великим трудом выбрались учитель с Федором из толпы, помятые, а все ж венчали на царствие!
— Ах, Федор, Федор! — разговорился Прокоп Ильич на пути в Зарядье. — До чего ж любопытен род человеческий, все ему надо знать! Конечно, матушке государыне приятно. Поглядела она на нас, людишек своих, и подумала: «Ах, как меня народ любит, коли венчать на царствие пришел! За то и я его своей милостью не оставлю, пущай гуляет православный!» Вот мы и погуляем, станем новую меру познавать, за коей и послал нас батюшка Петр Лукич. Пойдем нынче смотреть кумедию о Баязете и Тамерлане — «Темир-Аксаково действо».
— А я видел! — обрадовался Федюшка случаю рассказать учителю, как ломали кумедь в Костроме.
— Это совсем не то, Федор, что ты видел. Ну, да сам поглядишь. Слышал про Тамерлана? Его еще Тимуром звали… Такой же кровопивец и разоритель, как и Мамай.
О Мамае кто не слышал!
И тогда Федюшка усомнился:
— Как же это, про Тимура — и кумедь? Что ж смешного-то?..
— А почему же смешно должно быть, Федор? — удивился Прокоп Ильич.
— Так ведь кумедь! Смешно должно быть.
— А, — понял учитель. — Кумедия — необязательно смешно: всякое действо называют кумедией. По привычке, по-старому, и зовут кумедия. На самом-то деле тражедия это, Федор Григорьич. На ночь-то и смотреть ее страшно, я видел… Но мы же с тобой не девицы, а? Да и Яков нас быстро до дома домчит, авось и напугаться не успеем.
Смеркалось, когда Яков остановил лошадей у подъезда Лефортова госпиталя.
— Ты, Яков, — наказал Прокоп Ильич, — езжай обратно домой, а несколько погодя и заедешь за нами.
Вдоль высокой кирпичной стены гулял взад-вперед народ. Одеты все были по-праздничному. А вскоре и дверь открыли.
Тыкался Федюшка носом то в тулуп нагольный, то в сукно: народ валил густо, и ничего нельзя было разобрать в колеблющемся полусумраке. Редкие жирники вдоль стен отбрасывали в потолок черные хлопья копоти. Но тут развернуло Федюшку боком, поднажали сзади, и очутился он в просторной высокой палате. Здесь уже было много светлее и свободнее. В глубине палаты спускались сверху до самого низа три широких желтых полотна: два по сторонам и одно — посередине. И освещалось все это жирниками, видеть которые, однако, смотрельщик не мог: были прикрыты они где вырезанными из фанеры ракушками, где ахтерскими масками, а где просто разрисованными шпалерами.
