— Ух! Ух! Ух! — завертелся он среди горницы, загребая ногами и строя пальцами рожки.
Но его никто уже не боялся. Вспомнил, видно, Антип молодость свою и решил от души потешить себя и благодетелей, а пуще всего — ребятишек, скоморошьими игрищами.
А в горнице было уже тесно: горбатые старухи с разукрашенными лицами, кособокие старики на костылях, вертлявые и визгливые цыганки, маски медведей, козлов — все это гоготало, вертелось, крутилось, стонало. Нещадно звенел и гудел бубен, резали слух рожки.
У Федюшки голова закружилась от мелькания пестрых цыганских нарядов, вывороченных вверх шерстью овчинных шуб, драных дерюг, всклокоченной пакли. Одна толстая баба ухитрилась надеть рукава шушуна на ноги, а полы подвязать под шеей. Подпрыгнула баба повыше, да не удержалась в рукавах — тесно! — и грохнулась плашмя на половицы. Визжит баба, дрыгает ногами, скачут через нее козлы и цыганки.
Качался полушкинский дом. Качалась в красном углу под образами лампадка, метался слабый огонек из стороны в сторону — вот-вот погаснет.
«Господи! — перекрестилась мысленно Матрена Яковлевна. — Образа-то, образа-то не прикрыли! Срам!..» — испуганно косилась на хозяина.
А хозяин, передергивая плечами, стоял подбоченясь и улыбался. На ребятишек покосилась Матрена Яковлевна: визжали купцы малолетние, довольные игрищем, кувыркались в закутке своем.
«Господи! — снова помянула творца Матрена Яковлевна. — Конец-то будет ли?..»
Вроде бы и пришел конец. Запутался в полах шушуна старичок и грохнулся об пол рядом с бабой. Баба отползла от него подале, в угол. Видно, все только и ждали того: враз все стихло.
— Никак умрун?..
— Умрун и есть.
— Хоронить надоть, — вздохнул козел и горестно затряс бородой.
— Помянуть хоцца, — пропела цыганка и сладко потянулась.
Старичок судорожно задергался и попытался встать, но здоровая старуха ткнула его посохом в грудь и прижала к полу.
— Лежи уж… Чево там, — сказала она хриплым басом и вздохнула. — Оттеда не возвертаются.
Старичок всхлипнул и притих. Его подняли за руки, за ноги и вынесли в сени.
— Неуж взаправду помер? — с испугом спросил Гаврюшка, приготовившись зареветь.
— Ништо! — успокоил его Алешка. — Видал, как дергался? Кому ж помирать-то охота?
Федюшка прижал Гаврюшку к себе, чтоб не боялся, а у самого сердце колотилось от ожидания: чего еще-то будет? Уж так занятно!
Жалобно затрубил рожок, серебром рассыпались бубенцы. Дверь тихо открылась, и внесли скамейку с «умруном». «Умрун» лежал, завернутый в белую простыню, лицо его было густо натерто овсяной мукой, а во рту торчали длинные зубы из брюквы. Когда скамейка наклонялась, «умрун» дергался всем телом и пытался вытянуть руку, но тщетно: чтоб не упал, а пуще того, чтоб не дал деру, его крепко прикрутили полотенцами к скамейке.
