Я села и задумалась про бога.
Это ведь важно. Вот возьмут меня в семью — и там надо будет верить в то, во что верят мама и папа. А как иначе: например, будут они ходить в церковь. А я в этом ничего не понимаю. Ни молитв до конца не знаю, ни как там себя вести в церкви — тоже дуб дубом.
Наверное, те дикари, которые боялись фотографий, тоже верили в какого-то своего бога, не в Исуса-христа.
Я на минутку представляю, что меня удочерят дикари и мне придется молиться раскрашенной деревяшке — дикому идолу, и мне становится смешно.
Но вот про своего бога у Ляли я не очень понимаю. Это как — каждый человек может придумать себе своего бога? Придумать правила, как ему молиться, придумать, какая у него борода и как его зовут? Это значит, сколько людей, столько и богов может быть?
А если Ляля-фотограф заберет меня к себе, то мне придется верить в ее бога? Узнать у нее, как именно ему молиться?
В тот год, когда я вернулась от Ларисы Сергеевны, к нам в детский дом начал приходить отец Михаил. Высокий, красивый, молодой. У него был густой низкий голос, и он гладил каждого, с кем разговаривал, по голове.
Он беседовал с нами о боге, учил всякому такому — как надо молиться, какие молитвы бывают. Но я до конца так ни одну молитву толком и не выучила.
Отец Михаил говорил, что если быть хорошим и молить бога о том, чтоб он позаботился о тебе — он тебя услышит. Потому что бог любит всех людей.
— Только учтите, дети, — сказал он нам строго, — у Господа нельзя просить всякое там материальное — денег, или телефон, или новую одежду.
— А что можно? — спросила я.
— Можно просить, чтоб он вразумил тебя — и ты бы лучше училась в школе. Можно просить добра и здоровья тем людям, которых ты любишь. Можно молиться за упокой тех, кто уже умер. А можно просто ничего не просить — славить Господа и все.
Я подумала тогда: а если у тебя дом сгорел, можно просить новый дом? Или просить просто хорошего, а бог сам разберется, чего именно тебе дать?
Потом отец Михаил сказал, что кто хочет — может креститься. Но про меня он засомневался. Ты, говорит, Маргарита, может быть, уже крещеная. И может быть — ты уже католичка? Ты же полька.
Я ничего не поняла. Отец Михаил начал объяснять мне разницу между тем, как верит он, и тем, как верят поляки. Долго объяснял. Непонятно.
Я тогда разозлилась и сказала, что не надо меня крестить.
Но каждый вечер я молилась.
Я говорила:
«Господи, Иисусе Христе, сынебожии, отченаш ижееси нанебесех. Пожалуйста, пусть мама Лариса вернется ко мне и заберет меня назад. Я думала, что она не захочет меня оставить, а она захотела. Господи, отченаш, пусть она захочет меня снова взять. Или пусть напишет письмо, слава тебе, Господи, и спасибо, если ты меня слышишь и поможешь».
