Как же все было горько! Почему ж ты сразу-то меня не
отставила? Почему же сидела рядом в Капелле, по городу шла? Почему ж по
телефону про чушь говорила? Чужь я в ее жизни, чужой. Такой красотой своею,
таким умом разве она поделится с кем? Да она одинокая гордая роза. Нет, не роза
она и не гордая, а в монашки она уйдет. Точно! И слава Богу!
Еще один жетон у меня был. Какой-то измызганный
телефон-автомат высунулся из-за угла, готовясь к заглоту жетона. Не соединит –
сразу на вокзал. Нет, еще надо торт под дверь. Нет, не надо, собаки слопают.
Отнесу в школу, дорогу знаю. Отдам Светочке.
Я набрал ее номер. И даже вздрогнул от ее тревожного голоса:
– Вы заблудились?
– Да я же у вас был только что. Я звонил. Дважды!
– А-а, это же у меня пылесос работал. Он такой у нас
громкий, я и не слышала. Вы где?
– У ваших ног! – закричал я. – Бегу!
Дверь была открыта. Я брякнул все на пол и освобожденными
руками схватил ее всю, поднял на воздух и закружил. Уж как я ее целовал, только
опомнился.
– А мама? – прошептал я. – А сестра?
– Мама и Аня повезли работу Анину сдавать.
Я снова набросился на Сашу.
– Так нельзя, – сказала она наконец, тяжело дыша и
стягивая халатик под горлом. – Саша, нельзя. Понимаете, мне ничего нельзя.
Я не могу вам объяснить, не мучайте. Мне нельзя выходить замуж, нельзя...
– Обет дала? В монастырь уходишь?
– Мы не будем на эту тему. Будем пить чай. – Она
отстранила меня. – Идем, Саша, идем. Ой, зачем же ты все так бросил?
Переводя дыхание, успокаивая сердце, я прислушивался к себе.
Единственное, что мне хотелось, – это чтоб только все продолжалось: ее
губы, руки, шея, волосы, в которых тонули маленькие уши, а на ушах мерцали
голубенькие капли сережек, – все было настолько совершенным, именно таким,
какого я ждал всю жизнь, что даже было странно оторваться от нее хоть на
минуту. Единственное, чего я хотел, – это быть с Сашей. Голова шумела, я
как-то не воспринял всерьез ее слова о том, что ей нельзя замуж. Разве ж они
могут так внезапно, им надо помучить человека, потянуть сроки... Ничего,
потерпим.
В ванной я умылся, удивясь тому, что лицо горело, а руки
были холодными. Посмотрел на свои, почти безумные, глаза. Это ж сколько ночей в
поездах. Тут вообще можно было одичать.
На кухне, среди висящей по стенам и из-под потолка зелени,
на стуле, покрытом чем-то вязаным, у стола с салфетками, явно вышитыми самими,
а не купленными, принимая из рук Саши нарядную чашку на блюдце, расписанном
золотыми жар-птицами, я снова возликовал. Саше так шло быть в халатике,
наливать чай, подвигать мне разные сладости. Когда она начала резать торт, то
немного закатала рукава, обнажив такие нежные запястья, что снова что-то стало
с головой.
