Корабельный инженер Костенко, находившийся на борту броненосца «Орёл», писал: «Но более всего мы были поражены сообщением, что есть телеграмма с крейсера «Аврора» о повреждениях, полученных ею от наших перелётов. Оказывается, это она светила слева прожектором и навлекла на себя огонь. В неё попало пять мелких снарядов; один из них разорвался в каюте священника, которому оторвало руку и ногу, другим снарядом был ранен комендор. В критический момент наши крейсера неожиданно оказались в 30 кабельтовых слева от нас и попали под обстрел.»
Через несколько дней Англия предъявила требование отставки и предания суду командующего 2-й эскадры адмирала Рожественского и командиров всех кораблей, причастных к расстрелу английских рыбаков. Дело приняло серьёзный оборот. Русская эскадра получила приказ загасить все топки и стоять в порту Виго плоть до дальнейших распоряжений.
18 октября стало известно из газет, что Франция выступила с инициативой собрать в Гааге международную морскую конференцию с участием видных адмиралов морских держав в качестве экспертов, на которую будет возложена задача вынести согласованное заключение о действиях адмирала Рожественского.
От штаба 2-й эскадры командировался капитан второго ранга Николай Лаврентьевич Кладо, а также по одному представителю с броненосцев «Александр» и «Бородино».
19 октября эскадра покинула Виго и пошла дальше по своему назначению, а в Гаагу стали стекаться чиновники морских ведомств для разбора инцидента. Возможно, присутствие Кладо в Гааге спасла ему жизнь, так как он не смог участвовать в сражении при Цусиме.
Зиновий Петрович Рожественский, как гласит официальная формулировка, действовал при Цусимском сражении пассивно и не сумел организовать боя русской эскадры. Он был ранен и взят в плен на миноносце «Бедовый». По возвращении в Россию Рожественский был предан военно-морскому суду, но оправдан как тяжело раненый в бою и в 1906 ушёл в отставку.
Свидетели того времени подчёркивают, что первые же неудачи на театре войны и тем более Цусимская катастрофа погасили в народе волю к борьбе.
Максим Горький: «Мне пришлось быть в Старой Руссе во время мобилизации; стою на платформе, сажают солдат в вагоны, бабы ревут, пьяные орут, трезвые смотрят так, точно с них кожу сдирать будут через час… Между прочими прискорбными рожами вижу одну – настоящий эдакий великорусс: грудища, бородища, ручищи, нос картофелиной, глаза голубые… И эдакое спокойное лицо, эдакое терпеливое, уверенное в том, что никогда ничего хорошего не может быть… не будет никогда! Держит за плечо свою оплаканную, раскисшую в слезах бабёнку и внушает ей могильным голосом, но спокойно – заметьте – спокойно внушает, что продать, сколько взять и прочее. Никаких надежд на возвращение, видимо, не питает. И не мобилизация это для него, а ликвидация жизни, всей жизни! Понимаете? Я ему говорю – что ж ты, братец мой, так уж, а? Отправляешься на эдакое дело, а духа никакого! Надо, братец мой, дух боевой иметь, надо надеяться на победу и возвращение домой со славой! Для Родины это, пойми… Мы, говорит, ваше благородие, это понимаем! Мы, говорит, согласны исполнить всё, что прикажут. Да ты, говорю, сам-то как – хочешь победы? Нам, говорит, не то что победа, а хоть бы и совсем не воевать.»
