Мне не хотелось ничего видеть, но я все-таки носился по этой огромной пропасти с широко открытыми глазами. Я даже видел что-то, но не мог понять, что именно, тут не было четких правил, по которым, например, мы узнаем дерево и не путаем его ни с чем другим, даже если никогда не видели его раньше. Здесь ничто не имело четких границ, все перетекало одно в другое и все время, как и я, пребывало в падении или парении. Где кончалось одно и начиналось другое? Облака, сгустки, может быть, рожи, огромные и крошечные, далеко или прямо у меня перед глазами — ничего не разобрать. (Добавьте к этому оглушительный грохот, у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Да и сам я все еще кричал.)
Значит, вот он какой, этот мир, из которого пришел господин Адамсон. Конечно, это он. Но вполне могло быть, что я провалился в самого себя. Я думаю, внутри меня все выглядело так же. Тогда, уже тогда. В той черной сердцевине, куда я еще никогда не заглядывал, о которой я только догадывался, потому что иногда, посреди ясного солнечного дня, меня пугали кошмарные видения. Так же неожиданно, как передо мной очутился господин Адамсон.
Может, я попал в силовое поле той черной дыры внутри меня, которая поглощает и удерживает все, что мне довелось узнать в жизни? Того таинственного хранилища, в котором все удерживается и почти ничто не может вырваться наружу. Так и есть: я нахожусь внутри себя самого, вижу все — вот она, плата за мою дерзость, — и не могу освободиться от засасывающей силы моего хранилища. Я попал в свою собственную память. И застрял там навсегда.
В моем сознании вспыхивали картинки, но они мелькали с такой скоростью, что исчезали, прежде чем я успевал разглядеть их — хотя и знал: это мне знакомо, это — освобождение… Так я и летел через себя самого. Я был очень взволнован. Правда, эти картинки пропадали так быстро, что, пока я, пугаясь и узнавая, рассматривал одну, на меня уже обрушивалась следующая и вытесняла предыдущую. А следом — еще одна и еще. Дикая гонка самых разных видений. Я — словно в жару и так ясно отдаю себе отчет в происходящем, как это бывает только в самое последнее мгновение перед смертью. Иногда я почти понимал, что происходит. Но вот что?
Я потерял рассудок? Что это такое, где я? В чем это я вязну — в каком-то влажном мху? В болоте из крови? Я один или тут есть кто-то еще? Я умер? Это что, один из подлых трюков сопровождающего — поддерживать во мне веру, что я отсюда выберусь? Кстати, а где господин Адамсон? Рядом со мной? Может, во мне? Или я в нем? Что, что постоянно гонит меня вперед? Кровь, здесь пахнет кровью! А это необозримое красное море — кровь всех предыдущих мертвецов? Может, я вижу их — эти прозрачные тени лиц? Эти бесконечно печальные лица, мимо которых меня несет, сквозь которые я прохожу, — я их знаю? Я видел их раньше, эти взгляды без мольбы, без надежды?
