— Хай!
— Американец, — шепнул мне Петя и брякнул ни к селу, ни к городу, — а далеко ли до Майами?
— Что за Майами? — спросил человек на стуле, переходя на испанский.
— Город, — пояснил Петя, указывая пальцем за море, — Майами!
Человек пожал плечами, не поднимаясь, впрочем, со стула.
Мы почувствовали, стоя рядом на песке, некоторую неловкость, как на приеме у государственного чиновника. Мы даже присели на теплый закатный песок, но тогда с полной очевидностью выходило, что человек на стуле смотрит на нас сверху вниз. Это, конечно, ущемляло, и Петя приподнялся на корточки. Удлиненный его торс достиг уровня человека на стуле. Но разговор-то все равно не клеился.
Глядя в морские просторы, мы помолчали, но видно было, что Петя пребывает в чрезвычайном напряжении, намереваясь, во что бы то ни стало, склеить этот разговор.
— Медитируете? — спросил он безнадежно и почти угрюмо.
— Нет, — ответил человек на стуле.
Доброжелательно, но коротко обрубал он Петины попытки. Снова установилась прочная островная тишина.
И вдруг человек на стуле сказал по-русски:
— Выпить хотите, ребята?
— А цены дешевые? — оживился Петя.
— Халява, сэр! — убежденно вымолвил человек на стуле, все более кого-то напоминавший.
И тут же мы услыхали легкие песчаные шаги. Со стороны прибрежных пальм и прямо из моря, не нарушая его безмятежности, к нам направлялись девушки в набедренных повязках с тростниковыми подносами, на которых были вино и фрукты.
Петя ахнул и взмахнул руками, как пеликан перед броском в пучину. А человек наконец-то приподнялся со стула.
— Только на этом острове грезы становятся явью, — усмехнулся он, расправляя затекший хвост с кисточкой.
Кивнул и растворился в скоропостижных сумерках.
За ним последовали и девушки, оставив вино и фрукты на белом-белом песке, вобравшем за день все солнце мира, а теперь наполнявшемся тьмой.
— Не пойму, какие грезы, какая явь? — сказал Педро, надкусывая манго и нарезая ананас. — Да ладно — все равно разговор не клеился. А вино и фрукты — чего еще желать на ужин?
«В зеленых кактусах бродя…»
Эта диковатая и бессмысленная строка родилась в голове Педро в ранний предрассветный час.
Особенно поразило слово «бродя». Что-то в нем было разбойничье-разнузданное. В обход его воли, нагло и самопроизвольно, оформился вдруг некий персонаж — какой-то мало приличный «Бродя».
В длинных черных трусах, с плюмажем из павлиньих перьев на голове прогуливался этот Бродя средь зеленых ветвистых кактусов.
