— Пройдешь! Как не пройти! — с воодушевлением воскликнул Винченцо Перотта, помощник и доверенное лицо консула Генуи, Джоффредо Леркари, представитель могущественного Генуэзского банка святого Георгия. — Столько стран и народов ты уж преодолел, столько морских миль проплыл! Тебе, должно быть, сказали, что я — любитель слушать рассказы торговых гостей. Многие диковинные люди морем и сушей прибывают торговать в Каффу, много странных историй и баек рассказывают. Но такого удивительного рассказа мне слышать еще не приходилось! А нет ли у тебя, Афонас, карт тех мест?
— Нет, рисовать пути я не умею, да и готовых карт в Индийской земле не видывал.
— Жаль, Афонас, очень жаль… Но вот что ты обязан сделать! Ты же писать обучен?
— Грамоте разумею. Еще батюшкиными стараниями в малых годах, в родном дому обучен дьяком Димитрием.
— Вот! — искренне обрадовался Перотта. — Так запиши же обо всем, что видел. Это будет документ бесценный. Что мы об Индии знаем? Байки одни да сказки дикие. Это здесь, в просвещенной Каффе. А на родине твоей?
— Не кори, Винченцо, — Афанасий нахмурился, покачал головой. — Родина моя, Русь, грамотными и мудрыми людьми вельми богата. Ты бывал ли там, говорил ли с людьми смыслеными (мудрыми)? Или тоже байки слушаешь?
— Не сердись, Афонас, — Винченцо огорченно выпятил губу, блеснули живые сливовые глаза. — На Руси я не бывал и тебя обидеть не думал. Тебе верю. Да и должен каждый человек свой родной край ценить и хаять не давать. Так правильно. На том только на чужбине и выстоять можно. Верно я говорю?
— Верно, Винченцо! Ох, как верно сказал ты! — горячо подтвердил Афанасий. — Трудно в одиночку в чужом краю сохранить веру правильную, взгляд прямой! Так и хочется приспособиться, поддакнуть, где надо, промолчать, где выгодно…
— Аи, Афонас… — Перотта затряс головой, как бы вытряхивая что-то из волос, и неожиданно хлопнул в ладоши. — Джакомо-менестреля сюда!
Почти сразу, словно поджидал неподалеку, в зал вошел юноша в лиловых, обтягивающих длинные ноги штанах. В руках он держал лютню. Винченцо кивнул менестрелю, и тот протяжно запел на незнакомом Афанасию языке. Грустная, незамысловатая мелодия, как белый голубь, металась под высокими сводами зала и не находила выхода. Винченцо тосковал вместе с балладой, на его подвижном лице отражалось страдание. Торговый гость слушал вроде бы отрешенно, но вот резким движением рванул завязку у ворота, сжал в руке серебряный кубок. Мелодия смолкла, умолк и голос менестреля.
