Я никак не мог сообразить, какую упрямую мысль хотел втолковать мне Кайновский, но я сказал ему:
— Вы плохо судите о людях.
Он вежливо возразил:
— Я думаю о них то же, что они сами о себе думают, не больше. Вникали вы когда-нибудь в один несложный вопрос — вокруг чего вертится так называемая человеческая жизнь?
— Глубоко — не приходилось.
— И не ломайте голову. Один философ подытожил… Сначала какой-нибудь благородный юноша все свои силы тратит на пустое: что-то он ищет, горячится, ссорится, — он домогается истины. И всех обвиняет в глупости, корыстолюбии, холодном и жестоком эгоизме. С этого обычно начинают все молодые пуристы. Но в один непогожий или солнечный день этот несговорчивый пурист страстно влюбляется, затем, как подобает, женится, и, по примеру других, поступает на службу. И тогда — прощай золотая молодость! — он постепенно становится обрюзгшим мещанином — ровно таким же, как и те, с кем недавно боролся, кого оскорблял, кому незаслуженно раздавал пощечины. Он попадает в плен железного треугольника. Служба — чтобы содержать семью, благоприлично одеваться и повесить в спальне над кроватью красивую тряпку с изображением козла или оленя. Жена — для любовных утех, заведывания кухней и разрядки нервов, взвинченных неудачами по службе. Дети есть дети, закономерное продолжение рода и племени, о них надо заботиться, их надо кормить, дабы вырастить себе же подобных. В этом не слишком уютном треугольнике — вся его жизнь. Испокон веков он пребывает в нем и ничего иного знать не желает. Зачем ему война? Зачем какая-то политика?
— Вы и ваш философ — жестокие люди, — высказался я, едва Кайновский обозначил паузу.
Он пресухо усмехнулся:
— Прежде всего я типичный мещанин. Такой же мимозовый и трусоватый, как и все другие. Каким будете и вы лет через шесть или восемь, если благополучно вернетесь с войны.
— Нет уж, извините!
— Есть ли у вас девушка? Думаете, ангел, кроткий ягненок?
— Чище и лучше ангела!
— Ну, тут вы ошибаетесь. Красивая?
— Красивая.
— Если она не изменила нынче, так изменит завтра. А станете мужем — непременно прилепит рога. Будете благоразумны, вы их почешете и тихонько замаскируете, а нет — преждевременно станете седеть, потом наживете инфаркт.
Я не стерпел. Выскочил из-под одеяла на холодный пол и левой рукой схватил его за волосы.
Не знаю, чем кончилась бы наша потасовка — она уже началась: Кайновский мосластыми ногами уперся мне в грудь, а я опустил на его грибовидное ухо туго сжатый кулак, — но в эту минуту, словно нарочно, в палату вошли начальник лазарета и Елена Константиновна. Доктор Бодрягин сказал:
