Я себя меж людьми,
Словно тайну, таю.
Оцени и прими
Неприметность мою.
Я не блеск, не огонь,
Но во все времена
На таких вот тихонь
Не спадала цена.
Пусть в любовном бреду
Ты захочешь огня,
И обрушишь беду,
И покинешь меня,—
Я и месяц, и год
Пережду этот бред.
Все сгорит, все пройдет,
А любовь моя — нет.
Ты поймешь, как найдешь
Головешки и дым:
Бедный медный твой грош
Был твоим золотым!
Я обратил внимание на глубокую выразительность и богатство женского голоса. Все это время я сидел, притаившись за скалой, боясь испугать чудесную певицу. Наконец, не вытерпев, я выглянул и увидел ту, ради которой мог бы стать на колени даже в ледяную воду.
Она приближалась ко мне со стороны реки, идя по лужайке, покрытой примулами. Головка ее была покрыта венком из фиалок, и волосы падали вниз тяжелой и плавной волной. Мне даже страшно стало смотреть на такую красоту, настолько земным и обыденным показался я себе в этот миг. Едва соображая, что я делаю, я вышел из-за скалы и предстал перед ней, боясь поднять глаза.
Она испугалась и, не узнав меня из-за моего большого роста, вот-вот была готова убежать. Тогда я упал перед ней на траву (так было семь лет назад в тот же самый день) и произнес только два слова:
— Лорна Дун!
Лишь после этого она узнала меня и, все еще дрожа от страха, улыбнулась, подобно солнышку, когда оно пробивается сквозь ивовые листья.
— Помните, — спросил я,— как вы привели меня в чувство после глубокого обморока, а потом пришел громадный мужчина и унес вас на своем плече? Помните, как вы украдкой оглянулись и махнули мне рукой на прощание?
— Конечно же, я все помню, потому что здесь вообще редко кто бывает, кроме... — Здесь она запнулась, а потом сказала с упреком: — Однако вы, похоже, забыли, сэр, как здесь опасно!
Она взглянула на меня, и, вглядываясь в ее огромные нежные глаза, я понял, что всю жизнь любил их и всю жизнь чувствовал свое ничтожество перед ними. Я не нашелся, что сказать ей, и снова опустил глаза. Я стоял, ожидая, когда опять зазвучит музыка ее голоса, а она, казалось, и в малой степени не представляла, что сейчас происходит во мне.
— Я думаю,— сказала она, глядя в сторону,— вы не знаете, насколько опасно это место и какие нравы царят в долине.
- Я все знаю, и мне было страшно здесь все время, пока… пока сюда не пришли вы.
Она была еще слишком молода, чтобы ответить в той минере, которую именуют «кокетливой», и, кроме того, ей в эту минуту было не до кокетства: ей было действительно страшно — страшно за мою жизнь, и страх этот в самом деле исподволь начал передаваться и мне. Поэтому, подумал я, сейчас мне и вправду лучше уйти и ни о чем больше не говорить с ней — до следующего раза. И все же после стольких лет мне было трудно удалиться, не сказав ей несколько слов на прощание.
