Я потому так подробно рассказываю о Томе Фаггусе, что хочу, чтобы читатель понял его до конца и воздал ему по справедливости. Я также хочу отвести тень от его доброго имени, имени моего кузена, страстно полюбившего мою... Но эту историю я расскажу как-нибудь после.
Во второй раз Том навестил нас три месяца спустя, ранней весной. Он привез мне в подарок отличный новый карабин, но матушка не позволила мне притронуться к ружью, пока не взяла с Тома слово, что карабин куплен, а не украден. Том, не моргнув глазом, заверил ее, что тут все честно, хотя, между нами говоря, это еще вопрос, можно ли считать честной покупку, совершенную на отнятые деньги. Как бы там ни было, от подарка я был в неописуемом восторге, а Том Фаггус, к тому же, выучил меня ездить на Винни, встретившей меня как старого друга. И снова мы сидели у огня, и снова Том представил в лицах кучу всякого народа, но в этот приезд все внимание Тома было приковано к Анни, и оно было ей приятно, потому что Том ей очень нравился. Том сказал ей, что он ее крестный отец; но, конечно же, он приврал, потому что разница в годах между ним и Анни было всего-навсего десять лет. Потом он засобирался в дорогу, и Винни, блеснув земляничными боками, унесла вдаль нашего необычного родственника.
Годы моего отрочества протекали безмятежно, один день походил на другой, и кроме встречи с Томом Фаггусом,— событие, согласитесь, выдающееся, — мне из тех лет почти не о чем вспомнить. Прежние забавы кончились. Я начал помогать матушке по хозяйству, и всякий раз, когда я вспоминал о Лорне Дун, моя встреча с ней в разбойничьей долине все больше казалась мне мечтой, фантазией, чем-то таким, о чем давным-давно пора забыть. Каждый год я прибавлял четыре дюйма в высоту и два дюйма в ширину, и уже не было в Эксмуре мужчины крупнее меня. Из-за этого я стал предметом насмешек на ферме и во всей округе, и мне было так стыдно, что я даже боялся взглянуть на себя в зеркало.
Матушки же моя, напротив, гордилась моим быстрым возмужанием, и если и посмеивалась, то только над моими глупыми страхами.
Но больше всего мне было стыдно не за свой рост, а за свою сестру Лиззи. Девочка она была маленькая, худенькая и при этом умная и острая на язык, и невозможно было угадать, что ей взбредет на ум в следующую минуту. Я уже тогда недолюбливал таких особ, а с годами вообще научился держаться от них подальше.
A вот Анни, другая моя сестра, всем была хороша. Я мог часами неотрывно смотреть на нее, когда она сидела у огня, и в эти минуты я вспоминал своего дорогого отца. Она любила собирать волосы на затылке, и ей это было очень к лицу, но мне больше нравилось, когда они свободно падали на ее белоснежные плечи, и малиновые зайчики от затопленного очага весело плясали по всей этой красоте. Радости и печали мгновенно отражались на лице Анни, и я мог долго беседовать с ней, не произнося ни слова.
