Все хотели узнать, что я делал весь день и весь вечер, но я не сказал никому ни словечка, больше всего опасаясь сварливого языка Бетти. Я с аппетитом поужинал, отделавшись от расспросов окружающих ничего не значащими фразами.
После этого дня, полного всевозможных приключений, я стал относиться к своим занятиям стрельбой еще серьезнее. Не то чтобы я надеялся перестрелять всех Дунов одного за другим или мечтал устроить это,— я по натуре вообще не мстителен,— нет, мне просто захотелось овладеть оружием по-настоящему и научиться пользоваться им, как плугом, молотком или рыбацким неводом.
Я попадал теперь в амбарную дверь не только из отцовского ружья испанской работы, но даже из коротенького бландербасса Джона Фрая, и начал уже мечтать о новом, более совершенном ружье, чтобы шума от него было поменьше, а точности при стрельбе — побольше. Но потом наступило время стрижки овец, затем сенокос, затем уборка зерновых и копание овоща под названием «батат» (в наших местах его только начали выращивать, но он уже всем пришелся по вкусу) [25], затем мы начали делать сидр и готовиться к приходу зимы.
Так в делах и заботах прошел целый год. Все дни я проводил на открытом воздухе, либо работая на ферме, либо занимаясь охотой и рыбной ловлей, а иногда приходилось с утра до вечера не слезать с седла в поисках заблудившейся лошади или коровы.
Страхом, что я натерпелся в тот вечер в Долине Дунов, я был сыт по горло — и надолго. Теперь я уже не отваживался в одиночку, без Джона Фрая, выходить в поле, в лес или к дальней изгороди фермы. Мало-помалу я рассказал Джону обо всем, что случилось со мной в тот день, не упомянув только о Лорне. Во-первых, я понимал, что Джон не тот человек, с которым можно говорить на такие темы, а во-вторых... Нет, не то чтобы я не думал о Лорне и не хотел повидаться с нею вновь, но ведь я был тогда всего-навсего мальчишка, и потому я презирал девчонок, считая, что они не в состоянии жить своим умом, и действовать могут только по чужой указке. Так считал не только я, но и все мои сверстники. Когда мы собирались вместе и разговор заходил о девчонках, все соглашались с тем, что эти жеманницы и плаксы годятся только на то, чтобы быть у нас на побегушках.
И все же, сказать по правде, моя сестренка Анни значила для меня куда больше, чем все мальчишки нашего прихода, вместе взятые, хотя в ту пору я не отдавал себе в этом отчета и высмеял бы любого, кто бы сказал мне это. У Анни было славное личико и деликатные манеры, и многие в округе считали, что наша Анни — ни дать ни взять вылитая леди и даже лучше, потому что не задается и не важничает. У нее были пухлые розовые щечки и глаза голубые, как весеннее небо, и была она стройна, как молодая яблонька, и всякий, глядя на нее, не мог удержаться от счастливой улыбки. Потом, когда она выросла, она стала на редкость прелестной девушкой — высокая, с лебединой шеей и ослепительно белыми плечами, на которые падали кудри чудесных каштановых волос. Но и в ту пору ее обаяние не шло ни в какое сравнение с красотой Лорны Дун.
