Проговорили часа два. Сидели б и дольше, да расплакался младенец. Рябая Верка, не таясь, расстегнула кофту.
— Ты чего рассупонилась? — осердился краснощекий Григорий. — Мужиков полна комната, а она настежь… Я и приложиться могу!
Женщина испуганно отвернулась, заоправдывалась:
— Так ведь дите есть хочет, Гриша. Ему не объяснишь.
— Шла б за занавеску.
— Там старуха Петрова мучается. От нее дух плохой.
— Я те дам дух! И что за натура у бабы — все испортить?!
— Остепенись, сосед, — строго глянул на него старик Петров. — Что об нас Василий Федорович подумает?
— А мне скрывать нечего! Какого посеяли, такой и вырос!
Петр оценивающе посмотрел на него.
— Все хорошо в меру, Григорий Степанович, — сказал, поднимаясь. — За один раз всего не переговоришь. Оставим немного до следующего.
Филимон Петров схватился подавать гостю пальто. Спросил:
— Когда теперь ждать?
— Мне удобней по субботам. В это же время. А вам?
— Об нас разговора нет, — буркнул Григорий. — Как вы сказали, так и все.
— А вы, Филимон Петрович, подумайте над моими словами. Здоровье одно, его не воротишь, — сказал Петр пилорубу.
— Не мне гробиться, так другому.
— Это верно. Я не о том. Вы свое сполна взяли. Лично вы.
— Говорить легко… Работа на дороге не валяется.
— Если вы сами не надеетесь новое место найти, мы поможем.
— Кто это мы? — поинтересовался Филимон.
— Товарищи.
В комнате сделалось тихо, будто Петр сказал что-то новое и удивительное. А может, и правда — новое? Для них. Дело ведь порой даже не в том, какое слово сказано, а когда.
— Потерплю покудова, — нарушил тишину Филимон. — Там видно будет. — От волнения его даже пот прошиб.
— В добрый час, — кивнул Петр. — Спасибо за чай-сахар.
Он шагнул за порог.
Сквозь мутные стекла под лестницей било солнце. От этого в коридоре сделалось светлее, просторнее.
Выглянул из своего укрытия гармонист. Лицо его перестало быть маской. Вспыхнули желтизной широко поставленные глаза.
Такие глаза были у Миколы Чубенко, одного из детских наставников Петра. Но Чубенко остался в памяти крепким, розовощеким, знающим себе цену человеком, а этот разрушен временем, смотрит скорее жалобно, нежели воинственно. К тому же Чубенко гармонь в руки не брал. Не было у него интереса к музыке…
Уже с лестничного перехода Петр еще раз оглянулся.
Нет, это не Чубенко. И хорошо, что не он. Было бы горько увидеть его таким — жалким, чужим. Есть образы, которые должны существовать лишь в одном времени, не меняясь, — образы детства.
