Из летнего отпуска мы вернулись в училище спустя десять дней после начала «ликвидации» в Праге. На 4-м курсе нас вывели на свободный режим, и в общежитии я поселился в одной комнате со своим командиром группы Анатолием и старшиной курса. До получения лейтенантских погон осталось лишь два года, но уже осенью провидение обозначило мне другую линию жизни, когда после ноябрьского праздника меня вызвали в кабинет заместителя начальника училища по политической части полковника Гущина. Разговор начался с вопросов о моих родителях и службе, но затем, достав из-под листа бумаги фотографию, полковник спросил: «Откуда у вас антисоветская листовка?» На фото была не листовка, а уменьшенная копия письма школьного товарища, учившегося в УРГУ на факультете журналистики.
Но его письмо не было антисоветским. Пожалуй, его можно было назвать антипартийным. Речь шла о перерождении партии, социальной справедливости и демократии. Так, в частности, в нем говорилось, что если депутат-директор (речь шла о местных Советах) может что-то сделать для народа как руководитель предприятия, то депутат-рабочий лишен такой возможности. Письмо почти полгода пролежало в моем словаре немецкого языка, и я уже забыл о нем, а теперь, увидев копию, не знал, как объяснить его происхождение.
Если бы полковник поставил вопрос о существе изложенного, то я мог легко объяснить свою позицию. На подобные темы я открыто говорил с преподавателями на занятиях по политэкономии и философии. Но посиделки диссидентов на Лобном месте, видимо, заставили начальника политотдела смотреть на содержание иными глазами. Особенно крамольным выглядело сочетание «капээсэсовский режим». Наверное, Леня выловил ее в своей студенческой среде и поэтому отпечатал текст на машинке, но именно печатный шрифт заставил полковника считать письмо «антисоветской листовкой».
И это меняло всю логику. Назвав имя товарища, я поступил бы как предатель. Поэтому первой моей мыслью было: «признаться», что отпечатал текст сам, но у меня не было доступа к пишущей машинке. И я не придумал ничего лучшего, как сказать, будто бы во время отпуска на выходе из кинотеатра этот листок мне вручил неизвестный. Однако Гущин мне не поверил: «Мы знаем, что вам знаком человек, давший эту листовку», — сказал он. Я это отрицал, и по ходу разговора он задал вопрос: хочу ли я учиться в училище? И когда я ответил утвердительно, он дал «слово коммуниста», что в случае моего признания продолжу обучение. Такой компромисс был заманчив, но я уже не мог отступить от придуманной версии, ибо в этом случае мое поведение выглядело бы не только предательством, но и трусостью, поэтому то же самое позже я изложил и в особом отделе.
