И не пытайтесь... [о Чарлзе Буковски] | страница 2

«Большую часть своего барахла я пишу, когда пьян,» — объявляет один из его персонажей. — «Когда я трезв, я — просто экспедитор, да и то не очень добросовестный.»

«Абсурд у Буковски обволакивает каждый факт жизни липким сиропом, пока чаяния человечества не низводятся до смешного,» — писал критик Джеймс Салливэн в нью-орлеанской газете «Таймс-Пикайюн». — «Ни бедность, ни убожество не празднуются. Они просто есть.»

Видимо, такая зацикленность на бытии и объясняет успех писателя за пределами Америки. Кажущаяся плоскость повествования легко переводится на другие языки — и остается лишь на поверхности. Смесь хорошо натренированной отточенности стиля и монотонного, полупьяного внутреннего голоса, постоянно возвращающегося к началу высказывания, настойчивого, подчеркивающего нечто очень важное, убеждающего в правоте мыслей и поступков хозяина — не знаю, насколько легко воссоздать это на немецком или итальянском, где терпимость языка значительно выше, чем в русском. И в Германии, и в Италии, кстати, этот экзистенциальный распад повествования возводил Буковски на вершины списков бестселлеров неоднократно. Не думаю, что в России это с его книгами смогут сделать аскетичность, лапидарность и незакомплексованность языковыми условностями. Простое всегда воспринимается — как и переводится — сложнее.

Он презирал липу и претенциозность на любом уровне языка и инстинктивно ежился даже от чересчур вычурного или «литературного» словоупотребления. Стиль его прост и прямолинеен: фразы, в основном, короткие и целенаправленные, никаких метафор, аллюзий, никаких «приемчиков». Как и Хемингуэй, с которым его изредка сравнивали, он предпочитал простые прилагательные; слова и абзацы должны быть короткими и по делу.

«Самое трудное в письме,» — говорил он, объясняя особенности своего телеграфного стиля, — «это сесть на стул перед машинкой. Как только вы это сделали, начинается кино. Стоит мне сесть, нет никакого плана, никаких усилий, никакого труда. Как будто машинка делает это все сама. Пишешь как в каком-то трансе… Слова иногда выходят как кровь, а иногда — как вино… Шаг, ритм, танец, быстрота — все это современный век. Атомные бомбы висят на деревьях, как грейпфруты. Мне нравится сказать то, что я должен сказать, и отвалить.»

Но голос Буковски — голос звучит, заставляя читателя тыкаться носом в страницу в поисках того чуда, что заставило звучать черные знаки на плоском листе бумаги, — в изумлении или же в негодовании: как только могли такое напечатать?.. Иногда Буковски называют битником, иногда — натуралистом, но писал он так, будто был водопроводчиком. Для него задача воссоздать сцену сводилась к экономному использованию как можно более короткого колена. Слова для него — гайки, болты и втулки, и украшать их или же описывать написанное им — все равно, что наносить простым карандашом метки на проржавевшую канализационную трубу. Сам автор говорил: «Утверждать, что я — поэт, значит, помещать меня в компанию версификаторов, неоновых гурманов, придурков, лохов и мерзавцев, маскирующихся под мудрецов.»