Записки из-под полы - Евгений Юрьевич Сидоров

Евгений Юрьевич Сидоров

Хотя бы раз в день мы мысленно или вслух произносим слово “любовь”, чаще всего всуе, не вдумываясь глубоко в смысл этого божественного чувства, этой тайны. Мы боимся любви, боимся признаться, что не знаем ее, что это редчайший дар, непостижимый рассудку или уму, что любовь, как жизнь и смерть, только тогда подлинна, когда трагична, когда резко клонится от зарождения и рассвета к упадку и гибели. Не помогают и великие слова из Послания Павла к коринфянам: “Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто”.

Любовь больше веры, и если вера не подлежит познанию и критике разума, то как же мы можем достоверно судить о любви?

А ведь сколько слов сказано о ней поэтами и философами всех времен и народов!

Свое первое стихотворение я попытался написать в Москве. Мне было восемь лет, и я болел корью.

Я не запомнил Москву в первый приезд. Я был оглушен новым бытом, где мне не было места.

Помню черный ход, вещь, неожиданную для провинциала, и стойкие запахи кухни, которые навсегда слились в моем сознании с выходом на “черную лестницу” и с маленькой каморкой, где жила разбитная пьяненькая тетя Паша, совсем еще не старая, но, по моим тогдашним понятиям, пожилая дворничиха.

Она любила оперетту и водку, наверное, у нее была своя трудная вдовья жизнь, но я проносился мимо, хищно внимая запахам мокрого стираного белья и водки, запах которой я научился распознавать гораздо позже, но запомнил именно в то время, когда сломя голову слетал, восьмилетний, с крутой лестницы черного хода в разлинованное пространство московского двора, где был совершенно чужой и как- то упоительно несчастен. Пацаны постарше, сбившиеся в кучу на скамейке, читали вслух “Луку Мудищева”. Тогда я впервые услышал непонятное слово: “мулафья”.