— Гробокопатель, — говорил он Симеону, качая головой.
Потом Симеона стали возить в Париж: в цирк, кинематограф и к доктору. Он порозовел и неожиданно очень похорошел. Стал играть нормально: в кегли там, в лошадки, и оплеванный им школьник получил доступ во дворик виллы. Звать себя он попросил Сеней. А Евгеньев вдруг затосковал и начал волноваться. Потом Сеня заболел дифтеритом. Это случилось чуть ли не накануне переезда всей семьи в Париж. Хлопали двери на вилле «надежда», у ворот тесно и неуклюже стояли в грязи две частных машины. Проходил, опустив голову, священник, бывший офицер, вызывали карету «скорой помощи». Евгеньев стоял у калитки часа три, ничего не понимая. Но Симеон никуда не уехал — он умер. И тело утром повезли куда-то в черном высоком автомобиле. Инвалид снова стоял у калиточки, он был пьян и плакал.
— Младенец, — говорил он, снимая шляпу, ветру, — какой был младенец этот Симеон, какие он черные слова говорил, как руку мою жалел, Господи. Да пропади она пропадом, рука.
С террасы бегом спустилась Надя в шелковом ослепительно-синем халатике, она хотела бежать за автомобилем, но не побежала. Она смотрела не серыми уже, а огромными темными глазами мимо забора и кричала.
— Надежда, моя единственная надежда. Всё ведь ради тебя…
И ветер нес ее слова по Медону.
— Это тебе кажется, — сказал сон мальчику. — Это совсем не телега проехала, это гремят пушки, это начинается Полтавский бой.
— Я тоже не думаю, чтобы это была телега, — ответил мальчик, засыпая. — Тут на колесах делают синие ободки из ваты, что ли, и телеги не тарахтят. Это только в книгах пишут: затарахтела телега, но я никогда не слыхал ни одной телеги. Конечно, бывают мотоциклеты, но они воют, как дикие волки. Я их даже часто путаю с волками, когда сплю.
— Спи, спи, не тарахти, — зашептал сон, глядя недоверчиво: дескать, можно ли уже начинать, и, увидя, что рука мальчика вздрогнула, сжимая носовой платок, а потом вдруг стала слабой и прозрачной, засуетился, прячась за портьерой, потому что не хотел терять времени.
Он переоделся учителем из школы, переоделся очень плохо, но главное было в желтеньких усах и в прыщиках на лбу, и он это хорошо понимал. Он налепил себе на лоб слишком много прыщиков, штук на пять больше, и усы сделал слишком яркие, но мальчик обманулся легко и быстро забормотал наизусть какое-то стихотворение про Пьеретту, которая несла на плече кувшин с молоком.
— Нет, — сказал учитель, — ответь мне лучше про Полтавский бой, начиная с того места, где Кутузов пошел бить французов.
