Все помолчали.
— Проходит месяц, — сказал стрелок, — и не поверите ли: появляется снова мамаша. Любочка обрадовалась, подарила ей три простыни, поет. Я заглянул в шкаф, а там уже ни черта не осталось — все Любочка раздарила. Один халат висит на гвоздике, и венчальные свечи лежат в бумажке. Зачем же, говорю, Любочка, ты это делаешь? Мягко говорю. Вот Миша из школы в субботу придет — не на что положить. Нельзя же так, говорю. А мамаша сразу руки в бока, пальто на ней толстое, в мае месяце, платок, — с бахромой в петлю, лоб покраснел, орет: не для того я дочку за тебя отдала, княгиней ее сделала, чтобы ты, говорит, червяк, ей препятствовал в желании наградить родственников. И то, и се. А Любочка стоит и, вижу, мучается смертельно. И тут я решил: не житье мне с ней, пока у меня денег нету. И пошел с осени счастья искать, чтобы достойно ее возвеличить. Чтобы носила она, как вы изволили заметить, меха и брошки и дарила бы всем простыни, кому вздумается.
— А Миша? — спросила Неонила Сергеевна.
Стрелок вяло отмахнулся. На маленьких его щечках горел нежный румянец, усы намокли, глаза покраснели. Он сейчас переживал со всей полнотой свою любовь к Любочке. Наташка стала разбирать другие фотографии. На толстом картоне пошлой трогательной декорацией спускалась широкая лестница, и милая тихая женщина в высоком воротничке и в волнах волос вокруг висков, держала на коленях тонконогого бледного мальчика, а рядом застенчивая пышная боярышня с чудовищной грудью держала, отставив руку, на растопыренных, вероятно, пальцах такого же бледного мальчика, но еще поменьше, в вышитой длинной юбке с причудливым узором из дырочек. И неизвестно было, кто из них стрелок: тот ли птенчик на руках боярышни или этот мучной червячок в объятьях серьезной и честной княгини в высоком воротничке.
— Мой брат, — сказал стрелок и мазнул пальцем по боярышне. — Удалось ему окончить университет в Праге, получил место насчет мостов, приехал к нам в то самое лето в Ригу на две недели. Увидел Любочку и затрепетал. И пьет, знаете ли, и руки ей целует, и, чтоб внимание возбудить, сам себе письма стал посылать, через посредство одной конторы, из разных центров.
— А что Любочка? — спросила Наташка.
— Плакала Любочка, — ответил стрелок, — и ничему не противилась.
— Как ничему? — спросила Наташка взволнованно.
— Ни моему отъезду в белый свет, ни брата моего — в Уругвай. «Подождешь?» — спрашиваю. «Подожду», — говорит. Переехала к матери и ждет, а мы ей и писем сейчас не пишем, пока денег не добудем как следует.
