Я слушала. Мне обидно стало. Я сказала Богдану:
"Ты не верь бирэво! Они нашу жизнь не знают. Твои картины хорошие". Он на меня посмотрел и ответил:
"Что толку что хорошие? Кому это надо? Это никому не надо…"
"Зачем ты так говоришь? Мне надо! Ты для меня рисуй!"
Он мою руку погладил: "Ты знаешь, Сабина, так, как я писал, я уже не могу писать. А то, что сейчас пишу - это халтура".
Я не поверила его словам. Я не понимала, почему он халтурой картины свои называл. Никто в Ахиллее не говорил, что это халтура. Никто! Все на его картины смотрели. Они везде в Ахиллее висели. На площади и на улицах. Возле горсовета большая картина висела. Большая как стена - на столбах. Хохлы на ней нарисованы были в шапках бараньих, молдаване с виноградом в корзинах, рыбаки - с рыбой. А между ними - черный, курчавый, с глазами, как яйца вареные. И все за руку держатся. Всем весело. Хохлам, молдаванам и черному.
С одной стороны картины молдаване с хохлами хлеб убирают комбайнами. А с другой - хлеб этот черному дарят и на ракету его ведут. И краски красивые на картине были, и солнце там было. Я на пекарню шла, смотрела - мне радостно было. Это Богдан нарисовал. Мой Богдан! Он, он! Только он так красиво рисует. Не халтура его картины. Нет, не халтура. За халтуру Хрущевы не платят. А ему по две пачки хрущевых платили. Бирэво в горсовете платили. Бирэво за халтуру платить не будут. Они цену Хрущевым знали. Они работу Богдану каждый праздник давали. Богдан газету домой приносил. Там было красным подчеркнуто, какие слова писать на плакатах. Он на кровать сядет, глядит на эту газету, посмеивается: "Да-а-а! Сплошное да здравствует…"
А вечером из мастерской приходил, руки от краски белые. Выпьет вина, голову опустит, сам себя спрашивает: "До чего ты дошел?"
Мне его жалко было. Сердце мое терзалось. Я его утешала:
"Ббгдан, ты Богдан! Возьми мою душу - не грусти, не печалься, любимый. Что мне сделать, чтоб ты не грустил? Что сказать тебе? Как сказать? Я не понимаю твоей печали. Сердцем клянусь - не понимаю. Зачем горевать? От чего? Ты здоров! Я люблю тебя! Что еще в жизни надо? И Хрущевы у нас есть".
Много хрущевых он получал. Мне на пекарне столько за год не иметь. А не жадный был. Для него деньги - бумага. Он мне часики подарил. Мы шли по улице. Он говорит: "Сабина! Хочешь часики?" Дорогие купил - шестьдесят хрущевых отдал. Я поцеловала его. А он сказал: "А сейчас пойдем на базар…"
Он любил на базар ходить. Он радовался:
