С трудом преодолевая желание ткнуться головой в песок и заснуть, Гурьянов продолжал тормошить раненого капитана; нащупав за голенищем сапога у себя ложку, он черенком осторожно разжал его зубы и стал вдувать в него воздух, — лицо у капитана было холодным, и губы твердыми. Гурьянов припал к его груди ухом, замер, — с трудом он уловил сердце и с облегчением откинулся на спину. «Отойдет, — решил он. — Полежу минутку, а то не справлюсь…» Он не успел закрыть глаза, тоненький детский плач со всхлипами и даже какими-то причитаниями заставил его через силу подняться, — от резкого движения натрудившееся сердце оборвалось. Он подождал, опустив голову, и, чувствуя дрожь в обессилевших руках, осторожно двинулся на звуки плача. Теперь он различал и слова, — кто-то по щенячьи скулил, а в перерыве монотонно повторял: «Колюша-братик… мамочка… Колюша-братик… нету…» И опять прерывающийся безнадежный скулеж. Спустившись к самой воде, при очередном всполохе, озарившем небо и берег, Гурьянов увидел выползшую из воды девочку лет пяти, с двумя короткими обвисшими косичками, мокрое платье облепило ее худенькое тельце, — она сидела лицом к реке и по-старушечьи тоненько и жалобно причитала.
Гурьянов осторожно поднял ее и, невольно пытаясь унять мелкий непрерывный озноб озябшего тельца, прижал к себе.
— Колюши-братика нету… кричал, ой, кричал, — сообщила она ему покорно. — Залился братик…
— Нет, нет, что ты, — затряс головой Гурьянов. — Его тоже кто-нибудь нашел… Ну как же! Что ты! Обязательно нашел!
Девочка, кажется, не услышала, продолжала всхлипывать и что-то шептать, глядя вверх, в небо; он поднял голову в направлении ее взгляда и в недоумении, близком к обмороку, задержал дыхание. Кто-то гигантскими шагами, отдающимися тупой болью в сердце, шел по небу, шел с востока на запад, и его путь пролегал от горизонта до горизонта. «Туп! туп! туп! туп!» — небо словно прогибалось под непосильной тяжестью идущего, и Гурьянов взглядом проследил до самого конца, — шаги скатились к западу и пропали. Они возобновились вновь, едва Гурьянов шевельнулся, и опять — с востока, и теперь были еще увесистее, и уже не прогибали, а проламывали небо… «Я, кажется, с ума схожу», — решил Гурьянов, в то же время стараясь согреть непрерывно дрожащую девочку и сильнее притискивая к себе ее тщедушное тельце.
Отыскав капитана, он опустился на колени, осторожно положил свою ношу на песок и вздрогнул, — раненый лежал опять с широко открытыми, осмысленными, точно промытыми глазами, теперь уже навсегда обращенными в неведомый для других мир.
