И вот однажды, через две с лишним недели после возвращения Томми в Менабилли, она убедилась, что на послеполуденной прогулке никого, кроме них, не будет: все прочие домочадцы уехали в Фоуи смотреть летнюю парусную регату. Небо, как по заказу, было чистым, с моря дул слабый бриз. Деревья слегка колыхались, казалось, что листья танцуют, дрожа. Они медленно шли через лужайки, туда, где открывался любимый ими обоими вид на мыс, и Дафна взяла Томми за руку, сказав, что хочет быть с ним честной.
— Я много размышляла об этом, и, надеюсь, ты сумеешь понять: то, что случилось у меня с Герти, связано с моими чувствами к отцу, а не к тебе…
Если он и понял, то никак не показал это, продолжая смотреть прямо перед собой.
— Ужасно важно, чтобы ты осознал, дорогой, — сказала она, стараясь не запинаться, — хотя это и было сто лет назад, имеет смысл все рассказать тебе теперь: думаю, это было нечто вроде нервного расстройства, ужасной путаницы…
Она остановилась, давая ему время ответить или задать вопрос, но он лишь слепо двигался вперед, выдернув руку, так что ей ничего не оставалось, как продолжать идти дальше.
— Ведь Герти была так похожа на отца — те же веселость, остроумие и обаяние, но при этом грусть в глазах, может быть, именно поэтому они привязались друг к другу, и они оба были как Питер Пэн — из тех людей, что не могут по-настоящему стать взрослыми. И я обожала ее столь же сильно, как папу, ничего не могла с собой поделать, хотя я вовсе не ищу оправданий… То было всего лишь глупое наваждение, а теперь оно прошло, ты должен понять…
Но все, сказанное ею, звучало неубедительно, она не могла привести мысли в порядок, ей не удавалось заставить Томми понять ее, да и как она сумела бы это сделать, если сама себя не понимала? Неудивительно, что он продолжал молчать, словно внезапно лишился дара речи и обездвижел, хотя его руки тряслись, как у старика, а глаза смотрели в землю: он словно не желал глядеть ни на Дафну, ни в сторону мыса.
— Дорогой, не пройти ли нам немного дальше, к берегу моря? — спросила она, не силах вынести его молчание, но он лишь покачал головой.
После этого они никуда не ходили вместе — заведенный прежде обычай совершать прогулки в сторону моря через Счастливую долину, заросшую азалиями и рододендронами, с собакой, следующей за ними по пятам, так и не возобновился. И хотя дни стояли теплые, Томми по-прежнему казался замороженным, словно все еще оставался во власти Снежной Королевы, отдалившись от Дафны, спрятавшись от нее за баррикаду ледяного молчания. Дафна предполагала, что его роман продолжает тоскливо тянуться, как когда-то у нее с Паксли: обманутая жена знает о неверности мужа, но не в силах ничего изменить, все прогнило и пропиталось ядом, — здесь нужен нож хирурга, чтобы удалить эту опухоль без остатка. А когда не осталось ничего чистого и ясного, все кажется неразрешимым, неопределенным, нескончаемым. Если бы речь шла об одной из ее книг, Дафна знала бы, как довести сюжет до финала: она прибегла бы к обострению напряженности, а потом нашла смелую развязку, но здесь конца не видно: этот брак должен длиться и дальше, а она должна научиться терпеть.
