Дафна закрыла глаза, на ее плече дремала внучка, а сама она обратилась мыслями к своему отцу, чьи приступы рыданий были для нее непостижимы, когда она была моложе. «Жизнь может быть приятной, если ты молод, но когда тебе пятьдесят, удовольствий остается немного», — часто повторял он, и никто не знал, что вызывало эти внезапные приступы меланхолии, но, наверно, нечто более существенное, чем внезапный ливень или холодный восточный ветер, возможно, память о брате Гае и сестре Сильвии, покинувших этот мир и уснувших вечным сном.
Было ли у Томми что-то общее с ее отцом? Муж слишком много пьет, как это делал и Джеральд, и страдает от весьма похожих непредсказуемых приступов депрессии. «Ужасы», как называл их отец, когда стоял, дрожа и закрывая глаза руками, пока не проходило самое страшное. Томми внешне привлекателен, как и Джеральд, — шести футов ростом, обворожителен и красиво одет, как актер — кумир женщин, — в том, что Томми все еще пользуется у них успехом, нет никакого сомнения. Дафна знала и о любовных интрижках отца — все три его дочери знали, да и жена тоже, как, впрочем, и весь театральный мир Лондона, но, будучи еще подростком, отпускала шуточки по поводу «папочкиной конюшни», где некоторые экземпляры, вроде Герти Лоуренс, были лишь несколькими годами старше ее самой. И мать, если не считать редких вспышек гнева, всегда будто бы мирилась с таким положением вещей, даже если в редких случаях узнавала о романах Джеральда с Герти или еще какой-нибудь хорошенькой молодой актрисой. Теперь Дафне было трудно понять: как могла мать оставаться столь безропотной?
Подобное поведение мужа, несомненно, должно было бы приводить в ярость Мюриел, не только как жену Джеральда, но и как стареющую актрису: каково ей было знать, что он изменяет ей с девчонками вдвое моложе ее? При этом она часто выказывала свое недовольство Дафной (средней дочерью, безмерно опекаемой обоими родителями, любимицей отца), да и отец гневался на нее, когда она стала достаточно взрослой, чтобы иметь поклонников, допрашивал, когда она поздно возвращалась домой, обвинял в недостойном поведении, словно она его каким-то образом предавала. Дафна до сих пор помнила, как он стоял на лестничной площадке Кэннон-Холла и караулил ее: выглядывал из окна, ожидая ее прихода, превращаясь в какого-то ночного монстра с искаженными от гнева чертами лица. «Ты позволила ему поцеловать себя? — шипел он, пока она поднималась по лестнице. — Куда ты дала ему поцеловать себя?»
