Потрудились мы на славу, славен и покой у нас.
Мы давно друзья. Юлдашев — тестомес на хлебзаводе,
Абдулла — бухгалтер в школе. Стаж работы — тридцать лет.
Захиджан — артист известный. Весельчак, одет по моде.
Шестеро — пенсионеры, щедрой осени букет.
Мы друг друга угощаем, как завещано от дедов,
прижимая руку к сердцу, щелкая о край пиал.
Каждому — седьмой десяток, каждый многое изведал,
в каждом искренностью светел сердца доброго кристалл.
Вдруг — вот не было печали! — в чайхану ввалился пьяный,
с пьяной руганью похабной, с пьяной яростью в глазах.
Стал толкаться, стал швыряться хуже вихря-урагана.
«Всех, — кричит, — перелопачу! Всё и всех вас — в пух и прах!»
Бог ты мой, какую мерзость вынуждено слушать ухо!
И никто от этой грязи защититься не волен.
Вмиг беседа омрачилась, будто в чай попала муха…
Будь ты трижды проклят, пьяный, смрадом дышащий дракон!
Но рванулись два джигита к хулигану-самодуру,
завернув, связали руки, подтолкнули, увели.
Мы подавленно молчали, переглядывались хмуро:
«Как обидно, что такие пачкают лицо земли!»
Долго разговор заглохший не налаживался снова,
будто сел верблюд на скатерть, всё изгадил, всё измял.
Наконец Нурмат-литейщик произнес такое слово:
«Вот они, шальные деньги! Весь в отца пошел, шакал.
Я их знаю — мы соседи. Спекулируют плащами,
кофтами из-за границы, а потом вот эдак пьют».
— «Воры», — пробурчал Юлдашев. И опять все замолчали.
Может, по домам податься? Может, разойтись?.. Но тут…
Тут вошел румяный парень с кучерявой черной челкой.
Это был наборщик Первой типографии Афзал.
«Здравствуйте, отцы! — сказал он. — Счастья вам и жизни долгой!»
И почтительно, с поклоном руку каждому пожал.
Чуть привстав из уваженья, мы Афзалу отвечали:
«Будь и ты, сынок, удачлив! Будь и ты здоров, сынок!»
И опять беседа наша зажурчала, как вначале.
Вот каков он, слов приветных чудодейный огонек!
Ну и хватит! Многословье не для старого поэта.
Чувствуй меру. Много воли не давай в стихах словам.
Рассказал о животворной силе доброго привета —
дальше не тяни рассказа, точку ставь, Гафур Гулям.
1962
