— Не стращай меня, Алешка, ни гневом господним, ни народным возмущением. Через меня Всевышний народом и верховодит. Так неужто я подале от него отстою, чем ты? — И Иоанн, сощурившись, грозно вперил взор в пустоту.
Малюта не уловил ответ Алексея Адашева и скрылся за пологом в полной уверенности, что царь поставил ложничего в тупик. «Я не струхнул бы и не растерялся, — мелькнуло у Малюты, — нашелся бы что возразить». Во-первых, назвал бы заговорщиков. Воронцовых Иоанн не пощадил, а с Курлятевым и всякими Горбатыми вмиг разделается.
Как в воду Малюта смотрел. До того как сложил голову за царя без малого через два десятка лет, успел насладиться опалой старика Михайла Воротынского и высокомерного Никиты Одоевского. А опала у царя недолгая и, по обыкновению, ведет в застенок. Коли не уморят там, то отправят на плаху или удавят в тюрьме. После опалы жизнь царь дарует временно и ненадолго.
Между тем Адашев не оробел. Не сразу согласился. Мягко, со значением ответил:
— Истину возвещаешь, пресветлый государь. Богом ты послан нам и для нас.
— Вот то-то! — улыбаясь, воскликнул Иоанн, не подмечая скрытого смысла в последних словах и проявляя тем самоуверенность и надменность, свойственную молодым летам. — Вот то-то, Алешка! Я царь или не царь?!
— Но ежели перебьешь самых храбрейших, а псковитяне народ смелый и воины — лучше не надо, то с кем оборону держать будешь против ливонцев да против татар? А за ливонцами — немцы зубами щелкают с ляхами, за татарами — турки стоят. Они надеются, что ты молод и волей не окреп. У кого воли нет, у того мудрость хромает. Уйми свой часто справедливый гнев и правь с осторожностью и милостиво.
— Хватит учить, — рассмеялся Иоанн с недостаточно проясненным чувством превосходства. — Стаскивай сапоги, и давай спать. До Бога далеко, до царя близко. Царь я или не царь?!
— Царь, конечно, — подтвердил Адашев. — Великий государь!
Иоанн, невзирая на высокий титул, обширный и природный ум, нередко ошибался. Что и доказала эта летняя ночь.
II
Что-то в Москве делалось нехорошее, раз Господь Бог так ее наказывал, уничтожая огнем сотни прекрасных строений, тысячи деревьев и кустов, версты деревянных тротуаров и мостовых. В пламени погибли неисчислимые богатства и припасы. Ни одно нашествие иных племен так не опустошало Москву, как все пожирающие багрово-желтые ревущие и хлопающие языки. Если в апреле с пожарами еще как-то удавалось бороться, то в конце июня никто и не помышлял остановить разгулявшуюся дикую стихию.
