— Я те дам царь! — медленно произнес Молчанов. — Какой он тебе царь?! Воренок он, и не более того.
— А с девкой — что? — спросил тот же стрелец, самый разговорчивый, кивая на Ксению.
— Девку не трожь, — сказал Молчанов с неопределенной улыбкой. — На нее и без тебя охотник найдется. Совсем стемнеет — выведем и отвезем куда назначено. Это уж не ваша забота! Завтра явитесь к Красному крыльцу чем пораньше, вызовете меня, да держите язык за зубами.
Дьяк Сутупов отослал стражников. Теперь никто не мог увидеть, как трое стрельцов взвалили на телегу тяжелый куль. Столкнув наземь возницу, разговорчивый стрелец гикнул и погнал старых исхудалых лошадей к Фроловским воротам, а оттуда на Сретенку, к убогому монастырю у Варсонофия. В ту же ночь из склепа в Архангельском соборе вынули царский гроб с останками Бориса Годунова и отправили туда же. Наутро кое-как приведенные в порядок тела матери и сына выставили напоказ. Особенно много хлопот доставил труп Федора. Дубиной ему сильно повредило лоб, да и шею еле прикрыли. Полоса кровавая осталась от удавки, которую для верности накинули в последний момент, когда из юноши уже ушла жизнь.
VIII
Тут, у Варсонофия, вступили в ужасное дело князья Голицын и Рубец-Мосальский, сообщив отнюдь не молчаливому сплошь, а скорее беснующемуся от кровавого зрелища народу московскому непохожую на правду весть:
— Жена Годунова и сын его, отчаявшись, извели себя ядом!
Голос Рубца-Мосальского не дрогнул. Вытягивая шеи, мужики и бабы, которые стояли в первых рядах, пытались рассмотреть покойников. Но мелкий моросящий дождик и серый дым от гигантского костра делал картину смазанной и неясной. Однако никто не возражал — умертвили, и ладно! Ожидание благих перемен, как ни удивительно, ожесточало сердца. С легким вздохом узнали, что хоронить будут без патриарха Иова и без обряда. Старца уже отправили на север. А обряд наложившим на себя руки не положен. Самого царя Бориса в простом гробу опустили в яму, быстро закидали землей и перекрестились:
— Царство ему небесное!
Попадались, конечно, недоверчивые и сомневающиеся, но их стрельцы, посланные Молчановым и Шерефединовым, мгновенно успокоили.
Князь Голицын, приставив к губам ладони двумя полукружиями, выкрикнул с натугой:
— Дочь Годунова — Ксения — осталась в живых и примет постриг!
— Расходись, народ московский! Расходись! — кричали оплаченные князьями люди. — Более смотреть нечего! Ничего более не будет!
Какой-то весельчак, не исключено, что и подкупленный, выскочив на пятачок впереди рассерженных негладкостью происходящего бояр, завопил, кривляясь:
