Снег валился в ветви лиственницы.
Он снял с полки «Синие оковы» Хлебникова. Название, одно из странных сокровищ Велимира, напомнило ему о Синяковых из Харькова, одевавшихся дриадами и феокритовами пастушками и гулявших по лесам Красной Поляны, среди них — Борис Пастернак и Давид Бурлюк, который сейчас жил в Нью–Йорке.
Смелей, смелей, душа досуга, — -
писал он о девочках, пяти сестрах:
медом темно–золотым ее распущенные волосы, — -
писал он о Надежде, и как–то возникал образ, перетекавший в черно–желтую бабочку, а потом — в расцвет небесный, в ветерок, в ячменное поле, в Пушкина и Ленского на дороге и, наконец, — в анемон, льнувший к ноге прохожего.
Море, поэзия Хлебникова, проза Лескова — и фильмы.
Темно. Конус света от проектора внезапно оживает в слоях дыма, карбида и латакии. Проектор щелкает и скрипит.
Пулемет вздрагивает, как собака, страдающая запором. Это Соколов.
Генерал сцепляет вместе руки, принимая ступню Царевича, сходящего с коня. Отходит, как заводная игрушка.
В дрожащем свете на экране пошатывается толпа.
— Ленин!
Люди с кайлами и лопатами натужно раскапывают курган. Ленин ухмыляется. Лев Владимирович Кулешов в тюбетейке. Ленин тясется и дрожит. Кулешов ухмыляется.
Земля из кургана взметается в воздух фонтаном. Толпа дрожит. Религия, гласит титр, это опиум для народа.
Голуби. Смазанные голуби стираются из воздуха. Клюют, подрагивая. Покачиваясь, появляется лейтенант, кормит голубей, трясется.
Бронированный «остин». Сабли.
Хлебников. Полосы, подпалины и тряска света поперек летнего Воронежа.
В скифском кургане желтого льда нашли прах стоящей лошади, у которой на черепе до сих пор сохранилась маска с длинными рогами. Седлом ей служили красные варварские ковры.
Город и храм, и крестьяне, завлекающие эльфа в башмак. Три сестры, и смерть в чертополохе и белой булке луны.
Он перечитывал «Овода» Этель Войнич и пил чай с шалфеем.
Лисицкий и Мохой–Наж в 1922 году привезли Конструктивизм в Берлин. Революция последует за ним, говорил Татлин студентам.
Наблюдая за ними краем глаза, он сквозь дым от трубки рассказывал о Северини, Боччони и Балла. В метафизическом итальянском разуме красота и польза слились воедино. Он объяснял идеи Маха, скорость, звук. Только мы, русские, можем услышать эту музыку, говорил он. Наш отклик более красноречив, нежели итальянский источник. Наталья Гончарова видела гармонию винтиков и рукоятей. Малевич писал свое «Точило». Русская живопись становилась звонкой, динамичной,
