Он взбирался по узкой лестнице, зевал. Небось старуха подсыпала свое хитрое снадобье ему в вино. Или в бобы? С нее станется. Посмеиваясь, зевая, утирая глаза, нырнул в маленькую спальню. Дом был построен в точности Кеплерам по мерке: низкие потолки, стулья, кровати — все мелкое. На полу зеленые камыши, стоит лохань с водой, и выложены полотенца. Полотенца! Значит, не так уж ей было все равно, ждала, ждала его приезда. Вечерний луч медлил под мутным стеклом на подоконнике. Барбара уже спала, навзничь посреди постели, могучей статуей, с легким недоуменьем на запрокинутом лице. Младенец рядом с ней был как красный кулак в узле пеленок. Сузанна с Фридрихом теснились на узенькой каталке. Фридрих спал, приоткрыв глаза, закатив зрачки, и синеватые белки жутко сквозили за несомкнутыми веками. Кеплер над ним нагнулся, с покорной, обреченной догадкой, что когда-нибудь, да и придется ему расплачиваться за это счастье. Фридрих, любимчик.
Долго он лежал, качаясь между сном и явью, сложив руки на груди. Билась об оконное стекло незадачливая муха, как сложная машина, выполняющая хитрую работу, а где-то вдалеке корова мычала жалостно, звала теленка, верно, которого увел пастух. Странно, как утешны, уютны эти звуки, хоть сами по себе заряжены страхом и тоской. Как мало мы чувствуем! Он вздохнул. Рядом шелохнулся младенец, лепеча во сне. Годы уходят, годы падают, как в колодец веревочные петли. Под ним была темнота, похожая на воду. Он будто сделался опять ребенком. Вдруг, как статуя, глянувшая с дороги в окно проезжающей кареты, встал перед ним дед Себальд, куда моложе и сильней, чем помнил его Иоганнес. И другие тоже, целой галереей, сильные, застывшие, смотрели на него, вниз. А он все глубже погружался. Вода была теплая. Потом в багровой тьме что-то сильно, медленно забилось.
* * *
Осоловелый, отуманенный, не зная, на каком он свете, он пытался удержать остатки сна. В детстве, когда так вот просыпался в невыразимом страхе, Иоганнес лежал не шевелясь, внушая воображаемому зрителю, что он не совсем проснулся, и, бывало, удавалось волшебство, и он опять проваливался в лучший, сонный мир. Теперь этот фокус не удастся.
Оно-то ему и снилось, детство. И вода. Почему так часто снится ему вода? Барбары уже не было рядом, опустела и каталка. В окне висело солнце. Он встал, постанывая, сполоснул из ковша лицо. Потом застыл, наклонившись, глядя в пустоту. Что он тут делает, в материнском доме? Ах, где ни быть — всё та же была б морока. Что он такое? Мешок с протухшим мясом в выморочном мире. Пробовал убедить себя, что это вино и тяжелый сон так действуют — не очень удавалось. Что действительней, что существенней — неотменимое насилье повседневности или голая эта беззащитность?
