— Иоганнес.
Тиге ушел. Тейнагель предавался скорби.
— Идем, — и карлик, как фокусник из рукава, вновь показал и снова спрятал тонкую, хитрую усмешку. Он их повел по промозглым лестницам, по бесконечным каменным проходам. Замок отзывался возгласами, клочьями дикого пенья, дверным стуком. Гостевые комнаты были просторны, гулки, почти совсем пусты. Барбара повела носом, учуяв затхлость. Поклажу не принесли покуда. Йеппе, налегши на косяк, скрестив на груди руки, стоял, смотрел. Кеплер отступил к зарешеченному окну, встал на цыпочки, увидел двор, рабочих, всадников в плащах, скакавших к воротам. При всей тоске предчувствий, в глубине души он чаял, что в Бенатеке ждут его величье и щедроты, блеск золоченых зал, вниманье, одобренье важных, вдумчивых мужей, свет, простор, покой — не эта серость, уродство, шум, неразбериха чужих жизней, знакомая — о, знакомая! — неурядица.
Но сам-то Тихо Браге — неужто не велик, не щедр? В полдень, когда за ним прислали, Кеплер, опять было успевший прикорнуть, пробрел через весь замок и застал за торжественной тирадой, посвященной — подумать! — ручному лосю, лысого толстяка. Вошли в высокий зал, сели, и вдруг датчанин смолк, уставился на гостя. И Кеплер — нет чтоб ободриться при встрече с такой особой — завел унылый счет своим невзгодам. Он и сам слышал хнычущие ноты в своем голосе, и злился, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов было от чего и хныкать. Небось датчанин, уныло думал он, не ведал денежных забот и подобной дряни. В аристократах такой уверенный покой воспитывается веками. Сам этот зал, высокий, светлый, с лепным старинным потолком, свидетель бесстрастного величья. Сюда-то неурядица не сунет свою осклабленную рожу. Тихо Браге молчал, смотрел, посверкивая лысым куполом и носом из металла, — он казался не человеком даже, а неким совершенным механизмом, который твердо правит хитросплетениями событий и несчетных жизней в замке.
— …И хотя в Граце, — вел свое Кеплер, — многие влиятельные лица меня поддерживали, иезуиты даже, да, но все напрасно, власти меня травили без пощады, требуя, чтоб я отрекся от своей веры. Вы не поверите, сударь, я принужден был уплатить десять флоринов, за право, право, заметьте себе это, похоронить своих несчастных детей по лютеранскому обряду.
Тихо Браге шелохнулся, дернул ус большим и указательным пальцем. Кеплер, глядя жалостно, осел еще ниже в кресле, будто эти пальцы ярмом опустились ему на тощую шею.
