— Откуда ты бежишь в такой поздний час?
— Да вот он, от кого я бегу! Ловите его! — крикнул Омар-эфенди.
Мне оставалось только ждать, чем все это кончится.
Полицейский сержант грубо схватил моего друга и крикнул подбежавшим полицейским:
— Задержать его!
А Омар-эфенди, глядя в испуге по сторонам, стал кричать, указывая на меня:
— Это он, это он! Я его не знаю, ей-богу, не знаю!
— Кто это — он? — спросил сержант и, увидев меня, приказал: — А ну-ка, иди сюда, милейший!
Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Твердой, уверенной походкой я подошел к полицейскому. Не успел я приблизиться, как сержант, видимо не раз встречавший меня на заседаниях судебной коллегии, щелкнул каблуками и, козырнув, отчеканил:
— Прошу прощения, господин бей!
Невозможно описать, какое удивление и ужас выражало в тот момент лицо Омара-эфенди. Все произошло так внезапно, что он не мог ничего понять.
Обратившись к сержанту, я спросил:
— Зачем ты задерживаешь этого господина, сержант?
— Жду ваших распоряжений.
— Оставь его в покое! — приказал я.
Омар-эфенди был немедленно освобожден. А сержант обратился ко мне:
— Какие еще будут указания, господин бей?
— Все! Ты свободен! — отвечал я.
Сержант щелкнул каблуками, откозырял и удалился вместе с патрульными. Мы остались вдвоем с Омаром-эфенди. Застыв от изумления, он стоял как статуя.
— Что с тобой? — окликнул я его.
— Как — что? Я ничего не понимаю! Объясни, пожалуйста, кто ты в этом городе?
И тут я рассказал Омару-эфенди все по порядку: и о том, кто я такой в этом городе, и почему я сегодня сбежал от прокурора. Мой друг посмеялся над своими внезапными сомнениями на мой счет, успокоился, и мы продолжали разговор об искусстве. Но я вскоре заметил, что в нашем обращении уже не было прежней непринужденности и простоты. Омар-эфенди стал сдержанным, перешел на «вы». Я уже не был в его глазах скромным любителем искусства. Пробило два часа ночи. Он сказал мне:
— Вы. наверное, устали, ваше превосходительство. Время очень позднее!
Слова «ваше превосходительство» прозвучали для меня весьма странно, от них веяло холодом официальности. Было бы куда приятнее, если бы эти слова были сказаны хоть с некоторой долей иронии! Но они были произнесены весьма серьезно и ясно говорили о том, что в наших отношениях установилась атмосфера официальной учтивости. Я пытался смехом и шуткой дать понять Омару-эфенди, что подобные слова ни к чему, что они бессмысленны. Но по выражению лица моего друга я понял, что не смогу переубедить его. Он не хотел верить, что судебный следователь, который так легко отдает распоряжения «задержать», «освободить», которому так ретиво козыряют полицейские на улицах города, что этот человек может сохранить в своем сердце истинную любовь к искусству. Я старался объяснить ему, что, собственно говоря, нет никакой разницы между ним, артистом сцены, и мною, чиновником судебных инстанций. Мы ведь тоже выступаем перед публикой в заранее распределенных ролях: кто в роли обвиняемого, кто в роли обвинителя, а кто свидетелем или защитником. Разница лишь в том, что мы разыгрываем не написанную еще жизненную трагедию, а трагедия, которую играют артисты, написана заранее. Посмотрите любой судебный протокол, и вы увидите в нем те же диалоги, что в трагедии, только актеры здесь выступают без грима, не скрывая своего подлинного лица…
