Звук лопнувшей струны ошеломил его, но не сразу проник в сознание. Некоторое время он ещё видел. Он успел увидеть, как стрела блеснула на солнце и растворилась в цели. Успел увидеть, как в последний раз дёрнулась Афродита; как её кулачки, отчаянно молотившие по оскаленному лицу Арея, вдруг замерли, разжались, и она стала нежно гладить это лицо; как сам Арей споткнулся и побежал медленнее. Успел удивиться изменившемуся лицу вояки: откуда-то появился в нём проблеск мысли и — чёрт побери! — нежности к этой женщине, к этой хрупкой игрушке, которую он было похитил на время, но уж теперь не намерен был отдавать никому и никогда. И ещё Демодок успел понять, что стрела Эрота пронзила сердца обоих — значит, врал пацан про броню (а, может, и не врал: ведь оттуда, с вершины Олимпа, Афродиту заслоняла двойная броня — наспинная и нагрудная; стрелять же в Арея было, по словам Эрота, просто не нужно — «и так любит»)…
А потом звук лопнувшей струны дошёл наконец до его сознания, и он понял, что здесь, на земле, этот звук может означать только одно: что струна лопнула. И, действительно, нащупал обрывки струны на своей лире. Струны, а не тетивы. На деревянной лире, а не на золотом луке.
«Какой позор!» — мельком подумал он, но эту малоприятную мысль тут же заслонила другая, совсем уже неприятная: «Что я им тут наплёл?» Он знал, что в принципе, с глобальной точки зрения, нет ничего страшного в том, что он им тут наплёл. За годы и годы Демодок основательно изучил психологию эллинов и знал, что потом (потом-потом, через много пересказов) греки всё перепутают в его песне, переиначат и поменяют местами. И окажется, что сначала был выстрел Эрота, нечаянно (конечно же, нечаянно!) поразивший его пенорождённую маму, а уже после выстрела — похищение… Но ведь это будет потом, через много лет, а сейчас-то ему как выкарабкиваться? И ещё дурацкий разговор с сорванцом — хорошо, если греки его просто не поняли.
Демодок с усилием поднял голову и прислушался. Да. Греки, слава богам, просто не поняли его разговора с Эротом. Они настороженно молчали и ждали продолжения песни.
Демодок, тоже молча, принял из предупредительных рук Понтоноя свою суму, торопливо нашарил в ней комплект запасных струн, размотал, отделил нужную, сел и поставил инструмент на землю, зажав его коленями. На ощупь натягивая новую струну на место оборванной, певец лихорадочно прикидывал варианты, ни один из которых — он уже давно это понял — всё равно не осуществится. Здесь ничего нельзя придумать заранее. Здесь надо просто петь. Видеть то, что поёшь, и — петь. И будь, что будет.
