— Добрый день, Мина, — сказал сеньор Бенхамин. — Ты еще не собираешься обедать?
Мина сказала, что нет, и открыла окно настежь. Она сидела у большой корзины, полной проволоки и разноцветной бумаги. На коленях у нее лежали клубок ниток, ножницы и незаконченный букет из искусственных цветов. Проигрыватель был включен, звучала какая-то песня.
— Будь добра, присмотри за лавкой, пока я не вернусь, — попросил сеньор Бенхамин.
— Вы надолго?
Сеньор Бенхамин с напряженным вниманием слушал песню.
— Я к зубному, — ответил он, — через полчаса буду здесь.
— Ну тогда ладно, — согласилась Мина, — а то эта слепая не выносит, когда я подолгу стою у окна.
Сеньор Бенхамин уже не слушал пластинку.
— Теперешние песни все на одно лицо, — выразил он свое мнение.
Мина поднесла законченный цветок к верхнему краю длинного стебля, сделанного из обвитой зеленой бумагой проволоки. Она прикрутила его и замерла, очарованная совершеннейшим созвучием цветка и музыки, звучавшей с пластинки.
— Вы не любите музыки? — спросила она.
Но сеньор Бенхамин уже ушел, обходя дерущихся грифов на цыпочках, чтобы не спугнуть их. Мина взялась за работу вновь лишь тогда, когда увидела, что он постучал в дверь к зубному врачу.
— По моему мнению, — открывая дверь, сказал врач, — у хамелеона чувствительность — в его глазах.
— Возможно, — согласился сеньор Бенхамин. — Но вы это к чему?
— А по радио только что говорили, что слепые хамелеоны цвета не меняют, — объяснил дантист.
Поставив в угол раскрытый зонтик, сеньор Бенхамин повесил на гвоздь пиджак и шляпу и сел в кресло. Врач сбивал в ступке розовую пасту.
— Теперь о многом говорят, — сказал сеньор Бенхамин.
Не только здесь, но и в любой другой обстановке он всегда говорил с налетом таинственности.
— О хамелеонах тоже?
— Обо всем.
Врач с подготовленной для слепка пастой подошел к креслу. Сеньор Бенхамин вынул треснувшую вставную челюсть и, завернув ее в носовой платок, положил на застекленную полку, висевшую рядом с креслом. Беззубый, узкоплечий и тонкокостный, он чем-то напоминал святого. Заполнив ему розовой пастой рот до самого неба, врач приказал сжать челюсти.
— Так будет спокойней, — сказал он, глядя ему в глаза, — а то я ведь трус.
Сеньор Бенхамин попытался было что-то сказать, но дантист зажал ему рот. «Нет, — подумал Бенхамин, — это совсем не так». Как и все, он знал, что только зубной врач, единственный из приговоренных к смерти, не покинул свой дом. Ему изрешетили пулями стены, дали сутки для отъезда из городка, но сломить его так и не удалось. Врач перенес кабинет во внутреннюю комнату и продолжал, не теряя самообладания, работать — пока не прошли эти длинные месяцы террора, — с револьвером под рукой.
