Глаза у меня уже ломит от блеска всей этой сетки и проволоки, через которые приходится на нее смотреть. Да еще мертвая зона между внешним и внутренним заграждениями засыпана белой щебенкой — это чтобы на белом было лучше видно любое инородное тело. Например, если кто-то из нас умудрится перелезть через первую девятиметровую сетку и при этом не перерезать себе глотку о намотанную поверху колючку. А под внешней сеткой еще фундамент метров шесть глубиной, сквозь него не пролезешь. Если, конечно, ты не водопроводная труба.
Что, Рей, знакомая? — спрашивает надзиратель.
Нет пока, но он готов познакомиться, говорит Ангел.
Просто родственница, отвечаю я, и все умолкают, кажется, соображая, правду я сказал или нет. А потом начинают ржать — все, кроме надзирателя.
Будете стоять — оштрафую, предупреждает он. И явно не шутит. Ни один надзиратель у нас не выписывает столько штрафных билетов, сколько Дженкинс, это факт. Между собой мы зовем его Кассиршей.
Вся магистраль проржавела и прогнила насквозь, над траншеей висит стойкая трупная вонь. Мы должны сегодня откопать старую трубу, а завтра начать укладывать новую. Я слежу за проходной: раз посетителей нет, значит, Холли появится из внутренней двери очень скоро. И пока она будет идти целых десять метров до тюремного здания, я увижу ее опять — без всяких сеток.
Так и есть, спустя две минуты дверь отворяется и выходит Холли. Вдоль дорожки от проходной до приемной тянутся цветущие клумбы — часть нашей садоводческой программы. Наверно, из-за них Холли и замедляет шаг, любуется нашими цветами. Хотя вряд ли: цветами можно любоваться и по ту сторону, там их больше. Просто ей не хочется вдыхать в себя тошнотный тюремный запах, который ударяет в нос, как только входишь в здание, вот она и идет все медленнее. Умей я описать этот запах словами, мне бы не нужны были никакие уроки словесности. Можно, конечно, пытаться перечислять, что там в нем понамешано (табак, бактерициды, тюремная жратва, пот, моча — много чего), но та гремучая смесь, что в результате получилась, настолько тошнотнее всего по отдельности, что на пороге невольно задерживаешь дыхание, чтобы не вбирать эту мерзость в себя. А уже через час перестаешь замечать. И это, по-моему, хуже всего. Итак, Холли не спеша идет по обсаженной цветами дорожке, а я не меньше минуты упиваюсь своим сумасшедшим везением: ведь шансы, что я окажусь в нужном месте в нужный момент, то есть именно тогда, когда она проходит мимо, были практически нулевые. Мне становится легко, я уношусь прочь отсюда. Я думаю: все случившееся со мной на уроке у Холли несколько недель назад вело к этому единственному моменту — чтобы в солнечный день она шла по этой дорожке, а я бы на нее смотрел. Я не знаю, как еще это объяснить.
