Каждую ночь мать просыпалась по три–четыре раза и шла проверять, нет ли в плите утечек. В школе я расспрашивал ребят, что передают по радио.
Они не могли поверить, как это я не слушаю по вечерам приемник. У них просто не укладывалось в голове, как вообще можно жить без радио.
Иногда я садился перед сгоревшим ящиком и делал вид, будто слушаю свои любимые передачи. Мать делала вид, будто читает «Ридерз Дайджест», но я знал, что журнал ее нисколько не интересует. На самом деле она слушала, не вытекает ли газ.
Ядовитые стены квартиры походили на желтые розы — еще и поэтому я ее так ненавидел. Они напоминали мне о похоронных цветах, на которые я таращился пять лет назад — или это было двадцать лет назад? — до моего рождения.
Война, казалось, была всегда — поэтому 1940 год и уплыл в такую невероятную даль; но стоило достаточно долго посмотреть на стены, как 1940 год начинал вдруг перемещаться все ближе, ближе, и я вновь видел похоронную процессию, ползущую медленно, словно пожилая пара, танцевавшая вальс в каком–то довоенном фильме.
У меня тогда было совсем мало друзей — страх перед газовыми утечками выматывал так, что ни на что другое не хватало сил — даже на то, чтобы завести приятелей.
Так и получалось: дети рассказывали мне о радиопередачах, а я лишь смотрел на них и слушал. Ничего больше я сделать не мог. Однажды ночью я проснулся оттого, что плакала мать. Я встал с кровати. В квартире было темно, только из–под дверей туалета пробивалась полоска света. Там плакала мать. Временами рыдания стихами, и тогда она просто сидела, повторяя снова и снова:
— Газ, газ, газ, газ, — потом опять начинала плакать.
Я вернулся в кровать и подумал, что тоже сейчас заплачу. Я размышлял об этом довольно долго, но после решил, что лучше не надо. Мать наплакалась за нас обоих.
Пока мы жили в желтой квартире, у соседей умерла девочка. Одна из трех сестер — ей было восемь лет; их дом стоял в полуквартале от нашего, и во дворе там всегда валялось неимоверное количество игрушек. Хватило бы на армаду детей.
Можете мне поверить — там было не меньше девяти мячей и целый конвой из велосипедов и самокатов. Поломанных или искалеченных игрушек, а также таких, которые должны были вот–вот сломаться, хватило бы на десяток рождественских елок. Для более–менее целых игрушек подобная судьба была всего лишь вопросом времени, и время работало против них.
Я удивлялся, как ни одна из этих девочек до сих пор не свалилась с горы поломанных игрушек и не свернула себе шею.
