Как раз после одной из таких трехдневных отлучек в горы бабка и взяла нашего Дружка в работу. Он притащился домой усталый и немыслимо грязный, весь в клещах и колючках, с налитыми кровью глазами и громким хрипом в груди. Полдня он провалялся у крыльца, будто в похмелье, и когда мы предлагали ему еду или воду, казалось, молил стонущими глазами: «Ради Бога, оставьте меня в покое». Бабке это не понравилось, она посчитала себя задетой и пришла в ярость. Возмутилась она, как ни странно, не Дружком — осуждать домашних не позволял этикет — а Мессом, чья невоспитанность, а заодно и разгульный образ жизни его названных хозяев–пожарников, тут же подверглись подробному и безжалостному разбору. Квартирантка из тыльной комнаты сразу припомнила ночные визиты начальника пожарной команды в дом некой особы с немалым числом великовозрастных дочек чуть ли не старше своей «мамаши». Ну и дела! Пучеглазая библиотекарша — она занимала одну из передних комнат — высказала несколько любопытных предположений насчет помощника начальника, который недавно взял — неспроста, конечно — книгу о спиритизме. И как же было не знать ей, начальственно восседавшей за перегородкой в центре зала и ловившей своими жадными ушами и выпяченными, как соски, лазурными глазами каждое слово и движение читателей, что жена начальника отнюдь не являла собой образец честности, когда подсчитывала очки во время игры в бридж.
И если уж миссис Плейсер и ее апостолы не могли сейчас сделать многого для спасения душ пожарников и их семей и тем отвратить от города огнь небесный (тихий и робкий мистер Бивер — новый жилец, вскоре съехавший из пансионата — даже потягивал носом во время рассказа, будто чуя смрад горящей плоти), надо было хотя бы прекратить постыдную дружбу Месса с Дружком. Бабка посмотрела туда, где в темном углу у крыльца растянулся во весь рост Дружок и изрекла: «Собака, как и человек, должна вести себя нравственно». С той минуты кончилась его молодая вольница.
Как тут не поверить в телепатию? Пес вздрагивал горлом и отрывисто лаял, гоняя во сне зайцев, но едва бабка произнесла эту фразу, как он поднял с лап тяжелую голову, медленно встал, выждал минуту и лениво поплелся через крыльцо к бабке. Опустив голову и поджав хвост, он остановился у ее стула, будто хотел сказать: «Я согласен, миссис Плейсер, научите меня, и я пойду с вами по стезе добродетели».
На следующий день бабка дала нашему Дружку гордое имя «Цезарь», и за ужином оригинально острили, что новоиспеченный Цезарь пришел, увидел и победил сердце миссис Плейсер — ведь в ее кругу, где каждый день выставлялось напоказ оказанное сироткам великодушие, о сердце миссис Плейсер были самого высокого мнения. И в тот же день, хоть мы тогда этого и не поняли, Цезарь перестал быть нашей собакой. Прошло несколько недель, и ничего не осталось от нашего славного Дружка. Он поселился в бабкиной комнате и спал у ее кровати. Бабка отучила его провожать нас в школу (улица ведь полна соблазнов — там он, он конечно, снюхается с той сучкой…) самым простым способом: с утра она стала сажать его на цепь у дерева. Цепь и затрещины, которыми ради воспитания стойкости она осыпала его чуткие уши, медленно, но верно изменили его характер. Из пылкого, беспечного, жизнелюбивого галла, то меланхолически задумчивого, то бурно веселого, он превратился в умелого, властного, грубоголосого солдафона–тевтонца. Заливистый прежде лай сменился монотонным, мрачным, гортанным рыком.
